Если в маленьком уголке Вселенной, где мы обитаем, и в той ничтожной доле мира, которую мы в некоторой степени знаем, если даже тут микрочастицы (которые подобно макромирам тоже монотонно повторяются в пространстве) образуют сложные системы, из которых строятся нервные ткани, способные мыслить, то есть если они порождают нечто, обладающее новыми качествами, то почему бы этому не быть там, где действуют многосложные системы макромиров?
Если микрочастицы при определенных условиях образуют то, что обладает духовной жизнью, то почему макромиры не образуют такие качественно новые формы жизни, в сравнении с которыми то, что мы называем «разум» или «дух» выглядят так же, как электрон перед галактикой?
Думаю, что мы ошибемся меньше, если предположим, что это должно быть так или в этом роде, чем, если мы это будем отрицать.
История науки показывает, что модель еще неизвестного, построенная по аналогии с известным, по мере проникновения в истину, сменяется другой, более верной и богатой по своему содержанию, моделью. Но первая модель была все же нужна на путях к истине, хотя она и подлежит сносу, как временное сооружение.
Так вот и тут: аналогия, которая была приведена выше, не есть сама истина, но в ней есть, я надеюсь, доля правды и она, возможно, не останется бесплодной.
______________________________
Статуя. Что здесь основное – глина или выражаемый ею образ? Наверно, образ и чувство, хотя глина и является необходимым условием выражаемого. Почему же во Вселенной мы хотим замечать только глину?
______________________________
Так как чувство нашего единства с миром есть непосредственное познание – оно есть откровение.
23 сентября.
Счастливая осень. Каждый день утром я иду на работу пешком. Выбираю путь через сады и по тихим улицам, где стоят желтеющие кустарники. Этот час принадлежит мне. Я иду и думаю. Я отрешаюсь от суеты. Мне хорошо. Это час созерцания.
29 сентября.
Прочел книжку Харпер Ли «Убить пересмешника».
«Почти все люди хорошие, глазастик, когда их в конце концов поймешь», – говорит Аттикус и, конечно, сама автор. Она говорит это всей своей книгой, хотя видит много зла на свете, но она превозмогает его своей добротой и гуманизмом. Спасибо ей – Харпер Ли.
Но я имел неосторожность взять в руки другую книгу сразу после «Пересмешника». Книгу по эстетике (Гос. изд. полит. литер. Москва, 1960 г.). Раскрыл главу «Искусство и его роль в жизни общества» § 1 «Сущность искусства». Вот ее фразеология: «…бичевал господствующие классы…»; «… разоблачал внутреннюю ложь…»; «…помогает трудящимся глубже познать гнилость и звериную суть…»; «… узнать лучше своих врагов…». О Боже, когда же мы поймем, что так писать нельзя! Что так нельзя учить и воспитывать, сеять клыки дракона.
А Харпер Ли? Она рассказала об ужасной несправедливости, которую белые учинили над черным. Но книга не страшная и не мрачная. Она не ложится камнем на сердце. Почему? Потому что Ли любит людей. Можно, видимо, любя ненавидеть и ненавидя любить, но в последнем случае любовь будет абстрактной, любовь вообще, к человечеству, а не к человеку.
20 октября.
Нехорошо, что я совсем забросил эти записи. Почти месяц не открывал тетради. Но на этот раз не потому, что погряз в суете. Скорее напротив. Часто мне хотелось записать какую-нибудь мысль, но она требовала формулировок, и я оставлял ее не выраженной, а она потом забывалась.
Все же, 17 августа было для меня необычным днем. Возросла емкость моего мировоззрения. В него вписалось то, что ранее не укладывалось, не вмещалось. Я стал счастливее.
Как правильнее об этом сказать? Как все это записать, чтобы потом, вернувшись когда-нибудь к этой тетради, понять самого себя? Вот я иду утром по осеннему саду. Иду на работу, но я весь полон счастливого созерцания. Тонкое золото ивы, щедрое – тополя, темная вода неподвижного пруда, кусочек голубого высокого неба и бескрайняя темная Вселенная, которая, я знаю, начинается за этой голубой сферой освещенного воздуха нашей планеты, весь этот ощутимый, зримый мир, вместе с миром незримых закономерностей, непознанной мудрости – все это со мной, со всем этим я душою и телом. Это то, что люди называли Богом, Миром, Вселенной, непознанным. Мне понятен молящийся индус, монгол, европеец.
1 ноября.
Вчера у Стрельцовых[13] познакомился и проговорил весь вечер с Тверетиновой Александрой Захаровной. Ей лет пятьдесят или под пятьдесят. Я ее ничего не читал, но Аля говорит, что она хорошо пишет. Теперь надо будет прочесть. Но сейчас я о другом. Вот, что я от нее услышал.
Александр Александрович Тверетинов, ее муж, был близким другом Эфрона – мужа Марины Цветаевой. Сама Тверетинова подруга дочери Цветаевой и Эфрона – Али.
Цветаева с Эфроном поженились, когда обоим было по 16 лет, так что дочь их, Аля, младше отца и матери только на 17 лет.
Тверетинова с детства жила в Париже. На родину вернулась только в 1947 году. В Париже она и встречалась с Мариной Ивановной Цветаевой.
– Это был трудный, очень трудный и своеобразный человек, – говорит она о ней. Жили они (Цветаева с Эфроном) по-богемному, как выразилась Тверетинова, «на ящиках». Однажды в Париж приехала делегация советских писателей. Тверетинова не помнит точно ее состава, но среди приехавших был Алексей Толстой. Где-то в кулуарах какого-то собрания Толстой встретился с Цветаевой. Горячо обнялись, расцеловались.
– Марина, тебе надо ехать на Родину, – сказал ей Толстой, а Цветаева ему ответила:
– Родина меня не принимает…
Тверетинова утверждает, что Цветаева страстно любила Родину и ничего не понимала в политике, и сама знала, что ничего не понимает. Такие люди, как она, думается мне, живут больше чувством. Родину она любила, и я уверен, что Тверетинова права – она страстно любила Родину, но не понимала ничего не только в политике, как видно, и в истории. Она была жертвой своего чувства и своего непонимания. Она как птица летела на свет, но разбилась о маяк. Эфрон тоже любил Россию, но не принял свершившегося в ней. Поэтому он белоэмигрант. Но Россия была для него дороже убеждений. Он был участником ледового похода, и у Цветаевой есть стихи об этом, ему посвященные. У нас они не печатались. Но Тверетинова рассказывает такой эпизод, связанный с этим. Однажды она с мужем пригласили Эфрона с Цветаевой на обед. Цветаева читала только что написанных «Челюскинцев» и те стихи о Ледовом походе, посвященные Эфрону. Тверетинов после чтения сказал ей: «Что же осталось от этого похода? Одни крестики». Это было так, это был исторический факт, но он противоречил чувству Цветаевой, а потому оскорблял ее. Цветаева все бросила, вышла из-за стола, и никакие уговоры не могли удержать ее – она ушла, Эфрон тоже. Обед был испорчен. Но важно здесь другое. Эфрон был участником белогвардейского похода. Цветаеву оскорбляло напоминание о гибели его участников, но оба они едут все же в Россию и, конечно, не для того чтобы вредить ей – они ее любят. Александр Иванович Тверетинов провожает их на Родину, а перед самой войной едет сюда сам. Александра Захаровна оказывается отрезанной войной. Сидит в немецком лагере и только после войны, в 1947 году, тоже возвращается в Россию. Что же она здесь находит? Эфрон и ее муж расстреляны. Цветаева – погибла. Аля – в лагере. Ей самой в Москве жить не разрешают, и она микробиологом едет в Киргизию.
Сейчас покойные реабилитированы из-за отсутствия состава преступления. Аля Эфрон, отсидев восемнадцать лет, живет в Москве. Но Цветаевой нет: Родина ее не приняла.
А ночью мне снился такой сон. Будто я в унылом и пустом месте, поросшем кустарником. Я не один – нас несколько. И вот начинается страшный ветер. Я смотрю на небо. Там стремительно летят темные, тревожные облака. Они становятся все темнее и темнее. Вдруг я замечаю, что облака эти не обычные, а что это земля тяжелыми слипшимися массами летит над нами, застилая небо. Я только успеваю подумать, что ведь так это продолжаться долго не может, что все это начнет скоро рушится на нас, как уже слышу глухой удар от первого падения. За ним следующий, потом еще и еще. Меня охватывает гнетущее чувство обреченности, беспомощности, бесцельности совершающегося зла. Когда я проснулся, я узнал это чувство – оно было у нас в эпоху репрессий.
