— Вот мазь, — вручая ему пятидесятиграммовую баночку и благодарно кивая Мэй за то, что своевременно подала, сказала Любка. — Можете все сделать дома самостоятельно. Сняв повязку, вытрите кожу насухо. Потом протрете медицинским спиртом…

Мужик хохотнул. Прекрасно понятно, куда он предпочитает употреблять спирт. Алкаши эти англосаксы, куда там родным саклавитам. Они живут, чтобы нажраться, как свинья, и напиваются, чтобы жить. Про нормальное застолье даже не слышали.

— …Затем снова наложите повязку, — проглотив уже готовые сорваться неприятные слова, терпеливо продолжила Любка.

Терпение — основная добродетель врача. Особенно когда начинают переспрашивать и уточнять. Люди хотят все сделать точно, но иные не способны ничего толком запомнить. Недаром выдают лекарства дозированно. Находились идиоты, старательно глотающие сразу весь пузырек. Им кажется, так быстрее полегчает. Хорошо если не наоборот.

Дверь распахнулась без стука, и ввалился Джек Миллер. Он всегда не входил, а вваливался, не говорил, а рычал, и вообще его было очень много. Рост под потолок, приличного размера живот, длиннющие руки были преувеличенно большими. При этом он прекрасный хирург и торчал в Шанхае уже больше двадцати лет, а значит, знал всех и вся. Непринужденно при этом сообщая в разговоре разнообразные гадости о столпах европейского общества и Муниципального совета. Совершенно ничего не стеснялся и гордо рассекал по коридорам больницы, которую считал своим детищем, и во многом это была правда.

Административными делами он не занимался, но, будучи всего лишь одним из хирургов, умел заставить прислушаться к себе при необходимости кого угодно. Просто он был прекрасный врач, и все вокруг это знали. Не стоит без причины раздражать, и лучше закрыть глаза на очередную выходку. Мало ли. А вдруг понадобятся услуги в будущем.

И, несмотря на свой широко рекламируемый и всячески педалируемый образ недалекого простака, режущего в глаза правду-матку, был он совсем не дурак, ничего не видящий вокруг, кроме хирургии. В политических реалиях окружающего мира Джек прекрасно разбирался. Кроме родного английского языка прекрасно говорил на нескольких китайских диалектах, знал французский, а в общении с Любкой предпочитал изъясняться на немецком.

Сам он утверждал, что происходит из пенсильванских немцев, прибывших столетия назад в благословенную Америку от католических притеснений, и были его предки вовсе не Миллеры, а Мюллеры, что в принципе одно и то же — Мельники. Объяснялся при этом не на очередном маловразумительном диалекте, сохраненном в родной деревне, а на вполне приличном хох-дойче, хотя и слишком правильном для разговорного. Явно учился по учебникам и особой практики с немцами не имел. Впрочем, она подозревала, что и по-русски он неплохо понимает. Была пара случаев, когда машинально вставляется слово, и переспрашивать Джек и не думал.

— Бросаем все, — прямо с порога заорал Миллер, — собираемся трудиться. Не ерундой всякой заниматься будем. — Он довольно потер руки. — Резать. Много и долго.

— В смысле? — не поняла Любка.

— Мазь получил? — спросил Миллер больного. — Вот и вали отсюда. Свободен!

Тот послушно испарился, забыв поблагодарить за процедуру.

— Госпиталь забит по самую крышу ранеными. Китайцы очень, — он подчеркнул голосом, — очень попросили помочь. Некуда деваться. Скоро начнут привозить. Ранения огнестрельные, осколочные, травмы. Прекрасный опыт для молодой девицы.

— Я никогда не оперировала самостоятельно, — растерянно ответила Любка.

— Ерунда. Покойником больше, покойником меньше. — Он гулко рассмеялся. — Шучу. Будете пока при мне. Я договорился с главврачом. Наберетесь опыта, я посмотрю, на что способны, а дальше видно будет. Это не навечно. Неделя-другая — и нас оккупируют японцы. О! — довольно сказал, показав в сторону окна.

На севере опять забухала артиллерия. Он посмотрел на Мэй и нормальным голосом продолжил:

— А вот это не шутка. Ничего хорошего Шанхай не ждет. И нас тоже. Япошкам не понравится экстерриториальность европейцев. Ну да нам не о том думать положено. Будем лечить, кого можем. Глядишь, и спасем человека. А нет — судьба у них такая. Все. Пошли.

…Вечером Любка с трудом доковыляла до скамейки у ворот и плюхнулась на сиденье, с наслаждением вытянув ноги. Закурила сигарету. За несколько часов первую. Последние две недели отдых случался редко. Миллер недаром обещал много работы. Ее было очень много. Легко сказать — относись к раненым не как к людям, а как к материалу. Шей, режь, извлекай из них куски металла, свинец и обрывки ткани. Это не демонстрационный зал, и не на покойниках тренируешься. И профессор рядом не стоит, вовремя поправляя.

Нет, Джек вполне заткнет за пояс любого из известных ей специалистов, и он именно практик. Очень много полезного можно получить от совместной работы. Если бы это не было как на конвейере. Все заняты. Обе операционные в работе, и одного уносят — другого на его место кладут. Под конец уже ноги еле держат, а останавливаться нельзя. В коридоре лежит очередь. Не успеешь — умрут.

Когда-то ей объясняли про имеющееся у каждого врача за спиной кладбище. Собственные ошибки, чересчур тяжелые раны или неизлечимая болезнь. Как ни бейся, иным не помочь. И все равно неприятно. Уже руки от усталости дрожат, а поступают все новые и новые. А потом из-за нее у человека осложнения возникнут. Обидно. И ведь она только ассистировала, а Джек проводил операции. Ему еще хуже, а все умудрялся шутить, когда не ругался.

А все-таки эти жуткие дни ей многое дали. Голова боится, а руки делают. Некому подменить. И Миллер все время объясняет. Вроде бы не пойми зачем вслух говорит, но она прекрасно знает — для нее. Кое-что прекрасно знакомо, а кое-что только с опытом приходит. Хотела практики — получи по самое горло.

А орет и ругается — это мелочь. Надо мимо ушей пропускать. Про его поведение в операционной и раньше наслышана была. Кого выгонял — в хирурги не годится, без сомнений. Ее — нет. Ругался, но не гнал. Смогла в свое время резекцию желудка в качестве экзамена сдать. Все утрутся, а она на одном упрямстве выдержит. Главное — втянуться, да и продолжаться не вечно будет. Вроде кончилось сегодня.

Если бы еще не думать, где там Берислав шляется. Ведь полезет непременно в самое опасное место. Не мальчик уже, а ведет себя как подросток. Вон половина корреспондентов в баре свои опусы сочиняют и не парятся, а у него информации от советников выше крыши. Почти месяц молчит, и очень неприятно. Из газет и радиопередач ничего не понять. Вроде наступление японцев остановилось, а раненых везут и везут.

Да и не китайцы победили, здесь и гадалки не требуется. По настоятельной просьбе группы сианьских руководителей (звучит-то как: группы!) в провинцию вошли русские войска. Кому-то без сомнений пришелся по душе Мукденский фокус. Это не оккупация! Мы оказываем помощь союзникам. И все! Что там творится, никто не знает. Пока что огромную территорию русская армия берет под контроль. Японцы вынужденно перебрасывают войска на север. Только из-за этого Шанхай еще держится.

Почему Берик, собственно, не говорит, откуда поляка знает? Великая тайна. Выяснить бы, как его настоящая фамилия (уж всерьез поверить в эту при наличии жены Гражины — не смешно), и дальше запросто подробности вылезут. Придумали на мою голову псевдонимы. Если на той стороне имеется приличная разведка, прекрасно знают, кто он. Получается, исключительно от своих собственных граждан скрывают. Даже в газетах не пишут про русских советников. Ага, на истребителях летают и на приемы к главе Гоминьдана случайно заваливаются. А японцы ни сном ни духом. Здесь нас никогда не было.

— Можно? — спросил Миллер, показывая на скамейку.

— Почему нет?

Как это она его не заметила? Видно, когда хочет, без шума передвигается.

— Ну, — пожимая плечами, сказал на своем книжно звучащем немецком, — мусульманская женщина в компании постороннего мужчины.