:ш Речь идет о непосредственном знаке, например звуке слова; замена его другим условным и произвольно выбранным знаком, условно-произвольная субституция знаков (графема, например, на место фонемы) есть процесс - интересный в других направлениях, но нового конститутивного отношения в структуру слова, как такого, не вводящий, и в нашем контексте - неинтересный.

чимость. Поскольку субъект не прямо сообщает о себе, как субъекте среди других объектов и субъектов, осуществляя вместе с тем некоторую культурную, научную или художественную идею, а пользуется для своего самовыражения своими естественными данными, своим естественным аппаратом движений и реакций, постольку область экспрессии характеризуется нами как область естественного выражения. Каково бы ни было социально-субъективное содержание такого выражения, по своей данности и по форме оно - естественно. Экспрессия значит здесь то же, что она значит, когда мы говорим о ней как о «выражении» естественных эмоций и реакций человека в его среде естественных раздражителей и возбудителей. Членораздельный возглас, как симптом боли, причиняемой ожогом или ушибом, ничем не отличается от прилива крови к лицу, дрожания поджилок и т.п. Нет заблуждения, в основе которого не лежало бы правильного наблюдения: до сих пор натурализм, как будто, прав. Но односторонность, так сказать парсельность, этого наблюдения - в том, что оно гипостазирует абстракцию. Конкретный социальный человек, как член общения, пользуется намеренно, - в целях общения и для выражения своего отношения к сообщаемому, — теми самыми артикулированными звуками, к которым он обращается для объективного сообщения. Он располагает даже специальным запасом артикулированных звуков, «слов» (? - междометий, «частиц») для этой цели, но может воспользоваться и другими средствами естественного выражения эмоции: улыбкою, дрожью тела и голоса, самого звука, прерывистым дыханьем и звуком (заиканьем) и тд. Существенно, однако, везде - социальное намерение социального субъекта, о котором в естественной экспрессии не говорится. Это намерение его состоит именно в том, чтобы выразить (или скрыть) свое субъективное отношение к чему-либо. Оно само по себе имеет уже социальное значение, и возможно лишь в условиях общения211.

Резким различением и противопоставлением внутренних поэтических форм, в их соотносительности фантазии, как форм объективных и объектных, хотя и соответствующих лишь квази-предмету, идеалу, а действительный предмет преобразующих и отрешающих, - их противопоставлением формам экспрессии, как по преимуществу, если не исключительно, эмоциональным формам субъектного выражения, могут быть вызваны некоторые возражения, порядка чисто психологического. На них следует остановиться прежде, чем идти дальше. Эти возражения могут быть сделаны в двух направлениях. Во-первых, до

2,1 Всем сказанным я не выражаю никакого своего отношения, ни положительного, ни отрицательного, к вопросу о генезисе языка, - ничего фактического мне о происхождении языка не известно.

пустим ли такой разрыв «фантазии» и «чувства», объединяемых Гумбольдтом в одно понятие субъективности, и не затрудняется ли этим разделением анализ поэтического слова, где обе эти формы духовной деятельности запечатлеваются в едином творческом продукте, ибо фантазия движет чувством, в свою очередь, движимая им («впечатлением» от чего-нибудь). И, во-вторых, вообще, допустимо ли такое разделение, поскольку оно приводит к ограничению понятия субъекта, хотя бы и в аспекте социальной психологии, в конце концов, как бы одною сферою эмоциональности.

Первое замечание может быть подсказано привычною в психологии генетическою точкою зрения. Последняя бывает обеспокоена всякою дистинкцией не столько из-за самой дистинкции, будто бы разделяющей неразъединимое, ибо ясно, что различение носит исключительно аналитический характер, сколько из-за затруднений, вытекающих из каждой дистинкции для самого генетического объяснения. Последнее легко себя чувствует, пока «выводит» всякий называемый процесс из одного, внутренне нерасчлененного, синкретически-единого зародышевого комка. Но чем резче проводится грань между двумя процессами, тем труднее показать их реальное родство и свести их к одному зародышевому источнику. Самое простое положение, с которым свободно оперирует неискушенное школьною мудростью обыденное мышление, становится тогда неразрешимою проблемою. Мы привыкли думать и говорить, что «фантазия движет чувствами», а «чувство приводит в движение фантазию», или в этом роде, но все эти выражения теряют для нас смысл, если мы не допускаем изначального родства между этими двумя причинно связанными факторами.

Действительные или мнимые затруднения, перед которыми оказывается генетическое объяснение, вызывают беспокойство только у него самого. Для нас важнее знать, в чем собственно смысл или бессмыслица таких выражений, как «фантазия движет чувствами» и т.п., в контексте нашей проблемы об источниках и признаках субъективности в продуктах фантазирующей деятельности. Факт особой чувственной насыщенности образов фантазии и их способность вызывать всевозможные чувственные «впечатления», регулируемые законами формы и эстетическими мотивами, отрицанию не подлежит. И мы говорим поэтому о фундирующихся на фантазии чувственных переживаниях, независимо от того, отражают они участие субъекта в творчестве или нет. Мы только настаиваем, что сами по себе акты и формы фантазии -предметны, законы осуществления фантазирующего творчества -идейны, те и другие - объективно. Чувственная же нагруженность образов нами разделяется: это есть или чувственное обволакиванье со

зерцаемого образа, исходящее от созерцающего в момент его созерцания, или усвоение им в данной экспрессии выражения отношения творческого субъекта к своим образам и их объективному содержанию, независимо от того, рассчитывал он на спонтанную силу эмоционального впечатления создаваемых образов или нет. То и другое чувственное содержание - субъективно, но при анализе экспрессии поэтического слова речь идет только о втором случае.

Само чувство также может быть объектом фантазии, и в такой же мере и в таком же смысле, как и объектом представления или суждения. Но фантазирующее, как и представляющее или рассуждающее, изображение чувств остается всегда холодным по сравнению с непосредственной, «естественной» по форме или даже конвенциональной, экспрессией по поводу изображаемого. Может быть, соответствующие выражения о движимости чувства фантазией обозначают, что в самой фантазии есть свои субъективные моменты? Во всяком случае, они -не в предметной направленности фантазии, а скорее в склонности данной фантазии (т.е. данного социально относительного субъекта) к одним типам построения и в отвращении к другим. Однако о чем же идет тогда речь? Об отношении субъекта не прямо к объектам, а и к направленным на них актам, к формам и их «законам», к направляющей идее и тд. Но тут уже мы будем настаивать на безусловном единстве каждого конкретного акта со своим предметом и его содержанием. А это значил субъективное, что есть в названном отношении, и есть привносимое к объективному отношение субъекта, - то самое, что дает право характеризовать самоё фантазию, как «здоровую», «больную», «пылкую», «холодную», «бледную», «изысканную» и т.д. Таким образом, разбираемые выражения осмысленно значат только то, что фантазией приводится в движение творческий субъект, и обратно, по поводу образов фантазии субъект выражает в экспрессии себя, сама же фантазия, как такая, «движется» лишь одним - предметом, на который она направляется, и идеей его оформления в художественное выражение соответствующего предмета.

В сказанном заключается ответ и на второе из указанных замечаний. Психологи, и притом самые авторитетные, не видели препятствий к тому, чтобы, с одной стороны, за стремлениями, чувствами, волею, просто активностью, утвердить основную характеристику субъекта и, с другой стороны, чтобы именно чувства, волевые акты и прочее рассматривать как подлинные выражения субъекта212. Мы же и не решаем психологического вопроса о действительном составе субъекта с точки