Ср. интересную попытку вскрыть проблематику биографии, как предмета науки, в недавно вышедшей книге: Винокур г.о. Биография и культура. Μ.: ΓΑΧΗ, 1927.

Когда мы переходим от художественного восприятия слова к его изучению, мы переходим в принципиально новую установку всего сознания и внимания, и это одинаково относится - к переходу от этого восприятия к субъекту в его объективации (вообще социальному феномену, предмету истории и социологии) и к переходу от него к объекту, в его субъективированной данности (как специфическому объекту, коллективному духу, предмету социальной психологии). Иное дело - перенос внимания, так сказать, внутри уже научного исследования: от объекта, как социального феномена вообще, к его субъекту. Сфера их бытия — одна, реальная действительность, но предметы — разные, разные смыслы, и разные должны быть методы изучения. Догматическая эмпирическая наука облегчает себе дело абстрактным разграничением задач двух научных областей и фактическим разделением труда исследования. В каждом поэтическом произведении мы имеем, с одной стороны, реализацию идеи и, тем самым, объективное сообщение о вещах, людях, мыслях и, с другой стороны, объективацию в нем субъекта, отношение субъекта к сообщаемому и к самим вещам, и через это субъективацию объективного содержания сообщаемого. Однако и эмпирическая наука сознает реальное единство обеих сторон, и отмечает преимущественный свой интерес то к той, то к другой стороне, так что она сама признает за ошибку такое трактование темы, которое в этих двух сторонах видело бы две абсолютные, а не коррелятивные сферы. Тем более в критическом философском анализе, всегда имеющем в виду свой предмет в полной конкретности, было бы недопустимо утерять коррелятивность и предметов, и заключенных в них проблем. Единственное средство соблюсти подлинность предмета состоит в том, что исследователь не должен отходить от своей данности, не должен переступать ее пределов. Нет ничего легче и обычнее, при анализе поэтического произведения, как перейти его пределы и начать обсуждение сообщаемого им содержания в связи с его действительными и возможными отношениями и условиями. И всякий знает силу этого соблазна, и совершал грех перехода от рассмотрения художественного произведения, как такого, к взгляду на него как на источник по истории форм общественной организации и быта организуемых коллективов. Подобным же выходом за пределы поэтической данности является такое рассмотрение экспрессивного содержания художественного произведения, которое ведет к изучению биографии автора и общих условий его существования, исторических и психологических. Без всякой натяжки можно уподобить такой трансцензус тому гипостазированию чистого сознания, которое создает из его критики Догматическую метафизику. Соответствующие переходы можно признать закономерными лишь при ясном сознании их цели и соверше

ния, а следовательно, и при сознательном отказе от изучения художественного произведения, как такого. И историк, например, быта, знающий и сознающий свои цели и пути, может рассматривать поэтическое произведение как свой источник. Равным образом, тот, кто изучает поэтические произведения как такие, может к иному памятнику быта подойти со своими целями и методами, и трактовать его как поэтическое слово. Требуется только, чтобы и у него было сознание своих принципиальных прав на это. В порядке предметном и методологическом это и есть установление своего предмета, поэтического слова, под регулятивным контролем неразрывности заключенной в нем корреляции.

Принципиальным основанием этого определения, и respective самоопределения, как мы сказали, служит требование: не выходить за пределы данности. Если мы в данном поэтическом произведении или совокупности их открываем объективное содержание и конституирующие его формы, мы в своем анализе не можем выходить за их пределы, например, к объясняющим условиям, причинам и т.д., пока ясно не поставим себе цели их абстрактного изучения в интересах для данного произведения внешних и запредельных. Объективность данного произведения исчерпывается им самим. И мы остаемся в нем, как бы глубоко мы в него ни проникли, как бы богатым ни оказалось то его содержание, которое не с первого взгляда было усмотрено в данном, а лишь медленно и постепенно раскрывалось в интерпретирующем анализе самой данности, как бы, словом, ни раздвигались пределы объективного смыслового контекста данности. Принцип - раздвижение пределов, а не выход за них. Отсюда - отмечаемое у поэтов расхождение их житейского и поэтического «мировоззрения». Нужно считать в порядке вещей, что мы открываем тем большее их расхождение, чем глубже проникаем в творимое (фантазируемое) содержание данного поэта. Заостряя это положение, мы могли бы сделать заключение: там и вообще нет поэта, где творческое мировоззрение адекватно житейскому. Не может быть такого положения, при котором поэт «И звуков, и смятенья полн», а его «Душа вкушает хладный сон»...209.

Все то же целиком относится к данности экспрессивного содержания. Субъективность данного поэтического слова исчерпывается им самим. Объективация субъективного идет вместе с субъективаци-ей объективного в едином осуществлении идеи поэтичности на основе сообщения некоторого смыслового идейного содержания, кон-

209 В порядке практическом я считал бы, однако, методологически оправдываемым изучение поэтического «мировоззрения» из сравнения его с биографическим, но все же при том ограничении, что в биографию мы, для данной цели, входим лишь настолько, сколько нужно для установления того, что мы определили как социальную относительность субъекта.

ституируемого его логическими формами, преображенного, однако, под руководством поэтической идеи, в отвечающее идеалу сюжетное содержание, согласно конституирующим его, в свою очередь, поэтическим внутренним формам. Объективация субъективного требует своего материального, знакового закрепления, которое для нас дано как внешне-чувственная материальная данность, отражающая на себе «сверхчувственные» особенности и характер обратившегося к нему субъекта. Так в данности единого материального знака, слова, воплощается и конденсируется единство культурного смыслового и субъективного содержания.

То многообразие, которое скрывается, respective, раскрывается, за данным чувственно-воспринимаемым знаком, как новая, понимаемая, уразумеваемая и чуемая данность, должно иметь своего выразителя в самом же знаке, в его существе. И, прежде всего, оно обнаруживается в двоякой функции знака. Он одновременно - знак понимаемого смысла и знак чуемой субъективности, как, равным образом, и знак особого между ними отношения, аналогичного и гомологичного его же отношению к смыслу. Таким образом, мы имеем его перед собою в двух качествах. Но в то время как в первом своем качестве он является термином отношения, через конститутивно-формирующие потенции которого мы и приходим к предметному смыслу - второму термину, во втором своем качестве тот же знак есть прямая принадлежность, признак, симптом субъективности, сопровождающей выражаемое в первом случае содержание. Отсутствие во втором случае особого конституирующего отношения210 заставляет решать вопрос о формах экспрессивного субъективного содержания иначе, чем вопрос о формах объективного смысла. Внутренние формы, руководимые реализуемой в слове идеей прагматического, научного, поэтического сообщения об объективных вещах и отношениях, в этом смысле также объективны. В экспрессивных же формах ничего не сообщается, в них лишь выражается, отражается, объективируется сам субъект в его субъективном отношении к сообщаемому. Внутренние формы вообще суть объективные законы и алгоритмы осуществляемого смысла, это - формы, погруженные в само культурное бытие и его изнутри организующие. В экспрессивных формах отпечатлевается лишь субъективность, прагматическая, научная, поэтическая, субъекта, а не осуществляемый в культуре смысл. И лишь когда субъект сам выступает как репрезентант, «носитель» смысла, он приобретает общую социально-культурную зна-