134 См. мою статью: Шпет Г. Г. Скептик и его душа // Мысль и Слово. 1921. Вып. II. -Особенно С. 116.
135 Мнимый номинализм, в действительности, скрытый концептуализм Беркли убедительно вскрыт Мейнонгом. См.: Meinong Α. von. Zur Geschichte und Kritik des modemen Nominalismus // Hume-Studien. I. 1877 / Gesammelte Abhandlungen. В. I. 1914. - Для опорочения номинализма Оккама достаточно одного его заявления: «Verba sunt signa manifestativa idcarum, suppositiva rerum». Цит. по: Kuhtmann Α. Zur Geschichte des Tenninismus. Lpz.. 1911. S. 17.
за всеми вещами их законных прав. Так происходит еще одно смещение плоскости спора, и вопрос стоит теперь о праве вещи называться разными именами, а в том числе и именем «вещи». Вопрос переносится из психологии в гносеологию.
Поставить его здесь, с виду, чрезвычайно просто, и он, как будто, сам собою принимает форму дилеммы. Вещи имеют право быть называемыми по концептам, если между вещами и концептами есть взаимное соответствие. Так как и сами слова, будучи называемы, называются как веши или как концепты, то вопрос и сводится к взаимному отношению концептов и вещей, ничего третьего не существует. Если мы знаем вещи только через концепты, — а иначе, в самом деле, как нам их узнать? - то, или мы верим (наивный фидеизм), что концепты с большею или меньшею точностью отображают вещи, дают более или менее хорошие копии неведомых оригиналов (агностицизм), или концепты ничего не отображают, не даны нам, как некие копии или образы вещей, а мы допускаем (гипотетизм), что концепты нами же самими созданы, содержат в себе вещи, которые для нас суть не что иное, как явления (субъективный идеализм). Если мы примем первый член дилеммы, мы утверждаем права вещей, в их коннептивной отображен-ности, называться всячески, в том числе и «вещами», а если примем второй член, то те же права принадлежат конципируемой, что значит здесь — нами конституируемой, феноменальности.
Мы пришли, таким образом, к пресловутой гносеологической дилемме Канта. Нетрудно видеть, что она в модифицированном виде воспроизводит изначальную метафизическую дилемму. И если первая же постановка вопроса в такой форме была ложною и единственный способ выйти из сети связанных с нею софизмов состоит в том, чтобы, отринув обе части ее, и ее в целом, утвердить на ее место положительную задачу в форме прямого положительно тезиса, то такой же участи должна подвергнуться и эта последняя ее модификация. Между тем за малыми и все еще не доведенными до конца попытками уйти от дилеммы, найти основной принципиальный вопрос всего знания до нее, до возможности возникновения ее, вся после-кантовская философия, - идеализм так же, как и реализм, спиритуализм так же, как и материализм, - до последнего времени попадались в нее и бились в ее мертвой петле.
Если бы формулированная Кантом дилемма была построена правильно, оставалось бы только, признав убедительными доказательства несостоятельности первого члена дилеммы, и отвергнув его, принять второй член. Как бы ни казался он сперва парадоксальным, перед философскою критикою стояла бы положительная задача его изъяснения, раскрытия подлинного, не парадоксального смысла «ко
перниканства» Канта. Последователи Канта это и пытались сделать. Но чем глубже они вскрывали мысль Канта, тем яснее становилось, что фатальный «разрыв» имеется и у него. Неизбежность радикального устранения изначальной ошибки стала тем более настоятельною, что, при субъективистической предпосылке, гносеология Канта необходимо превращалась в вывернутую на субъективную изнанку метафизику136. И, следовательно, можно сказать, в итоге всей диалектики, проблема вернулась к своему исходному пункту, с тою только разницею, что она возникла из неправильной формулы, а теперь оказалось, что формула мнимого коперниканства выражала ложное содержание. Историческая заслуга Канта — в его отрицании, положительный же вопрос о праве решен ложно: субъект (рассудок) узурпировал права вещей, отняв у них все источники, - (признавалась действительною только его собственная санкция), - их самобытного существования. На деле, законодательствующий субъект оказался начисто изолированным от своих подданных («явлений»), и, вот, опять - пропасть между рассудком и чувственностью: два ствола, вырастающие «может быть» (!) из одного общего, но, «нам неизвестного» (!!) корня137. Вместо того чтобы рыть в глубину и отыскать скрытый от нас корень, Кант ищет средств, с помощью которых можно было бы связать стволы и кроны, и хотя бы этим добиться вожделенного единства138. Соответствующую роль у Канта призвано играть его, в некоторых отношениях замечательное, учение о «схематизме чистых понятий рассудка». Выполнение идеи у Канта — небрежно и странно узко («схемы» - «схемы времени»). Оно подверглось, в деталях, уничтожающей критике даже со стороны многих кантианцев (как всегда, особенно резок был Шопенгауэр). Но сама идея и некоторые замечания к ней заслуживают внимания. Правильно развитая,
,3 ΝΒ: собственное заявление Канта: «Основоположения рассудка суть лишь принципы изъяснения явлений, и гордое имя онтологии, притязающей на то, чтобы дать в виде систематического учения априорные синтетические познания вещей вообще (например, основоположение причинности), должно уступить место скромному имени простой аналитики чистого рассудка». Каш I. Kritik der reinen Vernunft. В. S. 303. 117 Ibidem. S. 29.
,№ Действительный корень известен, однако, уже по тому одному, что из него проросла диалектика, как о том свидетельствует Аристотель, когда он рассказывает, в чем состояло отличие Платона от пифагорейцев: «введение эйдосов получилось из рассмотрения слово-понятий (предшественники Платона не располагали диалектикою)». - Metaphysika. I, 6, 987 b, 12: και ή των είδων εισαγωγή διά την έν τοις λόγοίς έγένετο σκέψιν (ol γαρ πρότεροι διαλεκτικής ού μετεΐχον), - следовательно, от Гераклита! - Если бы от Платона до нас дошло не больше, чем от Фалеса, но только сохранилось бы это свидетельство Аристотеля, на его основе можно было бы реконструировать подлинное, неискалеченное дегенерацией Плотина, начало положительной философии.
она могла бы быть основанием логики, как учения о слово-понятии (логосе), и отправным пунктом положительной диалектики139.
Кант, развивая свою идею, сообразно цели: примирение, воссоединение чувственности и рассудка, прибегает к целому ряду пояснительных терминов. Он говорит о подведении (subsumptio) предмета под понятие, созерцаний под понятие, о применении (Anwendung) категорий к явлениям, об употреблении (Gebrauch) рассудочного понятия, о синтезе (воображения) и правиле его, о приеме (Verfahren), методе, о некоторой монограмме (чистого воображения) и, наконец, просто о некотором третьем, однородном и категориям, и явлениям, что должно делать возможным применение первых ко вторым. Одно обилие разъясняющих терминов, и в особенности смысла их, указывает на то, что Кант подошел к проблеме исключительной важности. Но, с другой стороны, такая форма постановки вопроса дискредитирует путь, которым Кант дошел до нее. Если есть какое-то единство, однородность, тожество, то их проблема должна быть первой, до всякого разделения, - что и было основною заботою после-кантовского идеализма Шеллинга, Гегеля, и что, в сущности, составляет основное и естественное условие самой возможности диалектики. Провозглашение проблемы после утверждения некоторого принципиального различия — свидетельство некоторой ложности в самом различении. Оно закрывает от нас какую-то непосредственную и первичную полную данность, а не разоблачает ее, - недаром Кант сам называет схематизм «некоторым скрытым искусством в глубине человеческой души»140. Но наибольшая опасность, конечно, в характеристике объединяющего момента, как третьего, — тут-то и вторгается пресловутый τρίτος άνφρωπος, ненасытный, требующий нового третьего между первым и третьим, нового - между третьим и вторым, et in infinitum. Неудача
