Бобров (вып. II и IV) собрал некоторые материалы о Павлове. Но способ изложения у этого автора вообще таков, как будто ему не о чем спросить излагаемого мыслителя и не о чем с ним поговорить. Для любителей скучного жанра литературы это — идеальное чтение; для исследователя же было бы приятнее найти в Материалах точную и исчерпывающую библиографию либо точную перепечатку цельных статей.
Некоторые подробности о Павлове см. в исследовании проф. Сакули-на: Из истории рус<ского> идеализма...—Гл. II.—С. 115—127.
Подобно Велланскому, Павлов привез новые идеи из заграничной командировки, но возможно, что первые семена шеллингианства были заброшены в его мысль уже в Харькове — Шадом или близкими ему по шеллинги-анству медицинскими профессорами,—где Павлов слушал лекции до переезда в Москву (1813—14). Но есть заметная разница в общем направлении Велланского и Павлова. Велланский, прежде всего, ученый, Павлов — профессор. Велланский усваивает принципы, чтобы из них развить новую науку, он хочет быть реформатором; Павлов популяризует и потому к существующей науке приделывает новые принципы. Велланский с планом
в голове углубляется в лесную чащу и силою прокладывает себе дорогу; Павлов чертит планы, оставаясь у опушки леса. Научное значение Велланского выше; значение Павлова— педагогическое. Вынося философию в литературу, Павлов ставит перед читателем в первой же своей статье, напечатанной в «Мнемозине» (1824),—О способах исследования природы — проблему, которой официозная философия долго не уделяла самостоятельного места, проблему знания как такого,— не в подчинении вере,—о его видах и их ценности. Скоро он сам убеждается, что его слушатели и читатели для такой проблемы не созрели. Он основывает собственный журнал, «Атеней» (1828—30), где рядом с разъяснением общего вопроса о знании помещает статьи, посвященные популяризации вопросов самого естествознания. Его Основания Физики в сущности служат той же цели, как и статьи, помещавшиеся им в «Телескопе» по прекращении «Атенея». Однако Павлов не мог не видеть, что больше, чем наука, говорила русскому читателю сама литература и поэзия и что, следовательно, философская постановка проблемы искусства и знания о нем для читателя есть вход более близкий и доступный в философию, чем проблема знания. Он воздействует на психологию читателя и с этой стороны — не только самим фактом издания «Атенея», но и собственными соответствующими статьями. Так, в «Атенее» он помещает
(1828.— V), а позже, основываясь на принципе этого различия, набрасывает общую классификацию знания — Общий чертеж наук (Отеч < ественные > Зап<иски>.—
Везде Павлов остается верен себе, симплифицирует, популяризует, набрасывает «планы» — философского или психологического анализа понятий у него нет и в зародыше. Шеллингианец он был, конечно, приблизительный. Общая черта истории шеллингианства — выделение какой-нибудь основной мысли Шеллинга и развитие ее в специальную научную область. Вне этого —лишь популяризация и посильное самостоятельное толкование принципа в его отношении к другим направлениям философии и другим видам знания. Не было того, что нормально создает философскую школу, — последовательного развития и углубления принципов путем приложения их к решению чисто философских проблем и конструирования системы. Это как бы предоставлялось самому Шеллингу, который, впрочем, во всякой попытке построить
статью
изящными искусствами и науками
1839).
систему так же уклонялся от самого себя, как и те, кто рисковал взять на себя эту задачу учителя, подобно, напр < имер >, Гегелю, Эшенмайеру, а затем и еще меньшим. Ближе всего к Шеллингу Павлов в Физике, т. е. именно при переходе к специальному знанию. В популярных же статьях общего характера можно говорить лишь об общем шеллингианском умонаклонении и о преобладающих в эту сторону симпатиях.
Логическим отправным пунктом для Павлова служит то разделение, которое ближе всего, пожалуй, подходит к разделению, открывающему Систему трансцендентального идеализма (1800) \ Но в то время как сам Шеллинг в этом наиболее философском из сочинений своих периодов натурфилософии и философии тожества уходит в сторону идеальную и трансцендентальную, наши шеллингианцы, как мы видели, зарываются в антропологизм и теизм2. Первому благоприятствуют симпатии кантианские, второму — якобианские. Павлов, сосредоточивая свой интерес на проблеме самого знания как такого, имеет характерное отличие в том, что не выходит из пределов собственно методологических. Методология всегда бывает проникнута некоторым позитивистическим духом. Не чужд последнему и Павлов. Павлов сразу ограничивает «подлежащее нашему исследованию» «сотворенным» и делит его природу: «познаваемое только» и «разумение» (intelligentia) т. е. «познаваемое и познающее вместе», которое «относится к познающему в человеке духу». Так начинается первая статья, и то же разделение, с пояснением, что природа — objectum, а разумение — subjectum, встречается и в последней его статье (06щ<ий> чертеж <наук.— С> 98)3. Но в то время как теисты обращались от
1 Тогда как в других произведениях времени до системы абсолютного тожества он исходит, напр < имер >, в Первом наброске (1789) из противопоставления вещи «самому бытию», как безусловности, а во Введении к наброску (1799)—из противопоставления интеллигенции бессознательной и сознательно продуктивной. С другой стороны, если сближать наше шеллингианство с изложением моей системы философии (1801) и последующими произведениями, к чему повод может дать апелляция к «самопознанию», то здесь отрицательной инстанцией, помимо прочего, всегда остается спинозизм и «разум».
2 Оставляя в стороне уход в «физику», как, по-настоящему, отход от философии.
3 В Физике Павлов пользуется и свойственными Шеллингу терминами: сознательное — бессознательное (Т. I.— <С. >5—6). Там род существующее имеет виды: Творец и творение. Природа, как сотворенное, есть природа сознательная, мир духовный, познающее и познаваемое вместе, и природа бессознательная, мир физический, только познаваемое.
сюда к Творцу и Вине, трактуя и субъект и объект соотносительно Ему, а Давыдов, как кантианец, сосредоточивается на субъекте и его функциях, Павлов прямо относится к теории научного познания, где его внимание привлекают не познавательные функции субъекта как такие, а само знание и его виды как продукты этих функций. Природа,— устанавливает он,— прежде всего, есть в своих продуктах; это — ее пребываемость. Но, кроме того, она изменяется, это —ее производимость, она живет\ В несметном многоразличии существующего и в бесчисленности действий и явлений, однако, наблюдается единство и гармония (О способ<ах исследования природы. — С. > 6—7). Цель исследования в том и состоит, чтобы «сорвать завесу, сокрывающую от нас пружины сей гармонической машины», найти главную причину всех движений, словом, «образовать общую теорию природы» и при ее свете погрузиться в дела Всесотворившего (7—8). Но вместо того, чтобы погрузиться в построение такой теории, Павлов пускается в исследование способов или методов самого построения.
Как есть два пункта, от которых направляется наше стремление к единству и теории,— опыт и умозрение,— так существует два способа исследования природы —аналитически-эмпирический и синтетически-умозрительный. По Павлову, получается соответствие между способом познания и предметом. Именно в области эмпирии —все случайно, само вещество в своих временных формах — случайность, поскольку оно может войти либо в ту, либо в иную форму и быть, следовательно, случайным отпечатком последней. Лишь сами эти формы, как нечто противоположное веществу и потому условно называемое идеальным, представляются нам как идеи, законы, заключающие в себе не случайное, не феномен, а существенное, ноумен. В этих двух предметах, направляющих наше исследование, природа раскрывает две свои стороны: внешнюю и внутреннюю. Разум силится свести чувственное многообразие в его видимости к безусловному, но располагает для этого только формальными средствами: составления понятий, суждений и умозаключений. Теория разума есть логика. Отвлеченное единство формы, к которому приходит разум, есть пустота, действительное в ней исчезает2. Для того чтобы найти единство не как
