Герцогиня, улыбаясь, смотрела на разгоряченную подругу. Она обняла ее рукой за шею.

— Биче, ты описываешь его поразительно… наглядно. Сознайся, что он тебя очень оскорбил.

— Меня — никогда. Но он… расчленил нескольких людей, которых я уважала. Я ненавижу его, как грабителя моих иллюзий.

— А если бы этого и не было, — ты ведь его… коллега. Сознайся. Биче?

— Сознаюсь, — сказала Бла.

На балу у князя Торлония герцогиня попросила представить себе журналиста. После первых десяти слов оказалось, что он совершенно влюблен.

Она едва могла вспомнить его лицо. В нем было что-то английское, пожалуй, напоминающее английского актера. Очевидно, он всегда терялся в массе черных фраков. Ноги у него были чересчур длинны, — может быть, только потому, что он носил очень узкие панталоны и слишком короткий жилет. Он играл необыкновенно красивой тростью, из яшмы и черного дерева, с толстым хрустальным набалдашником. С недавнего времени трости начали брать с собой в гостиные: эту моду ввел принц Маффа. Она подумала: «А, он нашел средство занять свои руки. И сейчас же он написал свою статью и отважился приблизиться ко мне».

Он без всякого предисловия заговорил о принцессах, которые в одиноких морских замках вместо легенд о героях вдохновляются народной душой.

— И наконец, она, окруженная ликованием бедняков, открывает свой величественный невинный поход. О! Насмешливый хохот действительности никогда не пробьет панциря ее грез: я горячо верю в это.

— Вы повергаете меня в изумление, — сказала она, думая про себя: «Влюбленность портит его вкус».

Он объявил:

— Мир, герцогиня, лежит у ваших ног, а вы остаетесь так холодны, как будто вы из серебра. Я и не удивляюсь, что вы не испытываете ничего необыкновенного при виде маленького критика, теряющего из-за вас голову. А между тем мне казалось, что эта голова сидит крепко.

— Я считаю ее даже неподвижной, — заметила она.

— Вы… не верите мне? — тихо спросил он, вертя трость то в одну сторону, то в другую.

Шлифованный хрусталь привлек ее взгляд. В это мгновение он повернул его, так что преломление света не мешало ей видеть его внутренность. Она увидела черно-голубое поле с запертыми воротами; перед ними лежал белый гриф.

«Какая дерзость, — подумала она, — он разгуливает с моим гербом».

Она пожала плечами и отвела глаза. Он прошептал едва слышно:

— Ведь в сущности, я энтузиаст! Не верьте ничему, герцогиня, что вам сказали обо мне! Я наивен и легко воодушевляюсь, и, если бы я не знал, что тогда все было бы кончено, — в это мгновение я лежал бы у ваших ног!

Она сделала гримасу.

— В благодарность за вашу высокомерную улыбку, — прибавил он. — Вы считаете меня хитрецом, вас убедили в этом. На я только притворяюсь им, чтобы обезоружить насмешку и внушить страх. Вам я сознаюсь в этом. Вы видите: я не могу скрыть от вас ничего о себе. Вы верите мне?

— Уберите, наконец, трость с моих глаз. Вы совершили бестактность.

Он накрыл хрусталь рукой и раздражил ее этим еще больше. Он как будто завладел ее образом и ее судьбой, которую скрывали эти прозрачные стены.

— Вы верите моим словам?

— Я не даю себе труда сомневаться в них.

Он неловко, но решительно придвинул кресло и сел.

— Знаете, герцогиня, почему нас здесь оставляют одних?

Его манера выражаться ставила ее в тупик. Она подняла глаза: гостиная была пуста. В соседней комнате в свирепой позе стоял на своем пьедестале залитый белым светом колоссальный Геркулес, швыряющий в море Ликаса. За ним был виден двор с великолепной галереей. Там у входа толпились сотни ожидающих.

Глаза герцогини помимо ее воли смотрели вопросительно. Делла Пергола ответил, морща лоб:

— Проперция Понти.

— Проперция, — повторила герцогиня, — та, которая создала это, — вот это?

Она чувствовала трепет.

Делла Пергола кивнул по направлению к Геркулесу.

— Она самая. Она же бросила на него и снопы света. Каждый канделябр стоит там, где она его поставила. Что за кулаки у этой женщины! Три дня тому назад она вернулась из Петербурга. Какой триумф! А вот и она!

Вошла мощная женщина. — Она так огромна, — сказала себе герцогиня, — что голова с копной черных волос над низким лбом кажется слишком маленькой. Не крошечная ли голова и у ее Геркулеса?

Молодой человек, белокурый, изящный и худощавый, снял накидку с ее тяжелых плеч. Она взяла его руку, сверкая пурпурным атласом.

— Кто это?

— Господин де Мортейль, парижанин, как видите. Она привезла его с собой.

— И?..

— Конечно. И в довершение комизма он не хочет ее знать. Самое большее — она возбуждает его тщеславие.

— Бедная Проперция!

Герцогиня была потрясена. Как могло величие так забываться! Проперция была живой, движущейся мраморной глыбой. Ее сильные руки боролись с другими глыбами. Мысли в этой голове должны были быть написаны на мраморных столах могучими буквами. А прилизанный карлик царапал на них, скептически улыбаясь, свое имя.

Она почувствовала досаду на Проперцию и горячее презрение, как к родственнице, запятнавшей фамильную честь. Великая художница прошла мимо, окруженная почтительной толпой. Герцогиня продолжала сидеть и смотрела в сторону.

Сильное неудовольствие, вызванное жалким чувством Проперции, пробудило в ней желание быть бессердечной. Она сказала:

— Проперция бесформенна, как ее колоссы, и чьи руки достаточно сильны, чтобы ее обтесать? Уж, конечно, не у ее парижанина.

— Она мягче, чем думают, — ответил Делла Пергола. — Такая толстуха!

Его грубая шутка оттолкнула ее. Но она засмеялась.

— Наконец, вы проявили себя. Значит, вид Проперции не вызывает в вас ничего поэтического?

— Я больше не осмеливаюсь… Вы напугали меня, герцогиня. Это была бы не первая бестактность, к которой вы меня соблазняете.

И лучи хрусталя пробились сквозь его пальцы.

— Как это вам вздумалось?

— Вы спрашиваете? Желание быть замеченным вами заставило меня выйти из своей роли. Я впал в естественность.

— По природе вы…

— Человек безобидный и увлекающийся. Вы все еще не верите этому?

Она раз навсегда видела в нем только те черты, которые нарисовала Бла.

— Нет.

— Но вы думаете, что Проперция сильнее маленького парижанина? Она покорит его, под ее тяжестью он забудет свои насмешки, не правда ли? Ну, так вот, герцогиня, я ношу в своем мозгу маленького, остроумного парижанина, трезвого, порочного и утонченного. Он очень боится попасть в смешное положение и никогда не показывает своих слабых сторон. Но вот является Проперция, хватает его и прижимает его головку к своим волнующимся каменным плечам, так что у него пропадает все остроумие. Проперция — сила, невинность действий, великое чувство. Проперция, герцогиня, это вы. Когда я узнал вас, мой маленький парижанин погиб.

— Я вижу это.

— О, вы не видите еще ничего. Сначала слушайте. Я буду работать для вас. Далмация сделается в моей стране национальным делом, а вы, герцогиня, станете популярны. Я могуществен, и если бы даже этого не было, я стал бы могущественным, потому что вам, герцогиня, нужно мое могущество. Но за это я требую вашей любви.

— Что?

— Я весь отдамся вам, а я не отдавался еще никогда в жизни, но в вознаграждение я требую вашей любви.

Она поняла его только теперь. У него было наглое лицо дельца, запросившего слишком много; при этом он побледнел от напряжения. Чрезмерность его наглости парализовала ее возмущение. Он забавлял ее.

— Вы хотите писать для меня? — просто сказала она. — Сколько статей и когда?

— Столько и до тех пор, пока победа будет за мной. Я ставлю на карту свое существование.

— Какая смелость!

«Как мило, — думала она, — напоминать мне об этом!»

— Впрочем, вы делец и должны рисковать.

— Но за это я хочу, чтобы вы позволили мне любить себя.

Она хотела рассердиться, но подумала: «Я хочу опозорить себя сантиментальностью, как Проперция? Он может пригодиться мне, он хочет заключить со мной договор. Почему нет?»