Борхес говорит, что есть только четыре настоящие метафоры, но я использую лишь одну: для меня наслаждение — это «хорошая битва», то есть нечто, совсем не похожее на счастье. Я не соотношу счастье с наслаждением. У меня очень скучное представление о счастье: это воскресный вечер, во время которого ничего не случилось. В моей «Книге воина света» говорится о битве, о сражениях, об энтузиазме, который испытываешь, сражаясь за свою мечту. Ты то терпишь поражение, то побеждаешь, но это не важно, важно бороться, чтобы добиться своего. В этом для меня радость жизни. Можно сказать, что наслаждение приносит все, что делается с энтузиазмом. В жизни могут быть страдания и боль, но это не мешает в глубине души испытывать удовольствие, осознавая, что сражаешься за то, что тебе дорого.

— Но все люди стремятся к снастью и стараются избегать боли.

— По-моему, это ловушка. Счастье — это вопрос без ответа, вроде вопроса: «Кто я?» Это ненужные вопросы. И все же человечество вот уже тысячи лет ищет это бессмысленное несуществующее счастье. Для меня счастье — нечто очень абстрактное. По правде говоря, я никогда не чувствую себя счастливым.

— Даже когда твоя новая книга раскупается, как горячие пирожки?

— Нет. Тогда я испытываю радость. Это напряженные моменты, потому что речь идет о плодах битвы, которую я вел, жертвуя собой, но это вовсе не счастье. Счастьем было бы сказать: «Замечательно, я опубликовал новую книгу, которая пользуется успехом. Я признанный писатель и могу теперь спать спокойно». Но это неправда. Я доволен жизнью, у меня бывают взлеты и падения, выигранные и проигранные бои, поражения, но во всем этом есть радость, радость тореадора. Кстати, я очень люблю корриду, хотя это совершенно противоречит гуманистическим убеждениям.

— Я не любитель корриды.

— А я да, потому что это ситуация, в которой жизнь и смерть встречаются лицом к лицу. Там некогда рассуждать, потому что один из двоих -или тореро, или бык -должен умереть. Поэтому знатоки корриды говорят, что одно из качеств, необходимых как быку, так и тореро, — это энтузиазм. Бык без энтузиазма не годится для корриды.

— Все же чаще умирают быки, чем тореадоры.

— Это правда, но иногда погибает и тореро. Он прекрасно знает, что рискует жизнью каждый раз, выходя на арену, поэтому перед началом корриды всегда обращается с молитвой к Богоматери. Для меня выход каждой новой книги — это своего рода выход на арену, я радуюсь этому, хотя и осознаю опасность. Я радуюсь, потому что принимаю новый вызов. Я стремился к этому, я вышел на арену, зная, что могу потерпеть поражение, что меня могут распять, но испытываю радость, ведь я добился того, чего желал: произвел на свет новую книгу.

Для меня жизнь — своего рода коррида, я каждую минуту должен встречаться один на один с быком ответственности и никогда не знаю, промахнусь или нет. Все это приносит радость, но не счастье.

— А что тогда для тебя несчастье? Когда ты чувствуешь себя несчастным?

— Я чувствую себя несчастным, когда поддаюсь трусости, начинаю искать слишком удобных путей. Как это ни парадоксально, я чувствую себя несчастным, когда стремлюсь к комфорту, к счастью.

— Ты сказал, что любишь крайности. Значит, тебя не обрадует гармония, завоеванное спокойствие, ведь ты предпочитаешь радость борьбы?

— Вот именно. Я никогда в жизни не искал гармонии. Думаю, жизнь кончается в тот момент, когда перестаешь бороться и говоришь: «Вот оно». Это, наверное, и есть счастье, но оно меня не привлекает, и я его не ищу. Понимаешь, Хуан, я в жизни два или три раза чувствовал себя так — дойдя до конца дороги, чувствовал себя счастливым и останавливался. Это продолжалось недолго, потому что Бог в доброте Своей очень скоро давал мне хорошего пинка и снова отправлял меня в путь.

По-моему, люди делятся на тех, кто ищет спокойствия духа, и воинов света, о которых апостол Павел говорил, что они всегда готовы сражаться, не останавливаясь на завоеванном счастье. Это люди, которым нравится принимать вызов за вызовом, — люди, любящие битву, поиск без конца. Воин света похож на тореадора, который не представляет себе жизни без того, чтобы как можно больше времени проводить на арене. Жизнь писателя — тоже вызов, он всегда в гуще сражения, его в любой момент могут и встретить овацией, и освистать.

Если бы нужно было объяснить группе моло дых людей, кто такой Пауло Коэльо, как бы ты сам описал себя?

— Как паломника, который идет по дороге, не имеющей конца. Как паломника, который знает о существовании сокровища, и идет к нему, следуя знакам. Как пастух в «Алхимике». Для него главное — добраться до сокровища но, когда это случится, он поймет, что изменился, стал другим. Именно путь и поиск выковывают характер и изменяют человека. Я продолжаю свой поиск.

Детство и юность будущего писателя Пауло Коэльо были непростыми, ему довелось пережить самые разные ситуации, порой экстремальные и жестокие — вроде психиатрической клиники и тюрьмы, где во время бразильской диктатуры его пытали люди из полувоенных формирований.

И ребенком, и юношей он отличался строптивым характером, хотел все познать, как истинное дитя 1968 года — время открытий и безумств. И он постоянно искал что-то, что могло бы наполнить его душу, не позволяя условностям, принятым в семье и в обществе, приобрести власть над собой. Он всегда был убежденным нонконформистом, но при этом, если ошибался, всегда имел смелость признать свои ошибки. И был способен дать задний ход, если доходил до крайностей. Как Пауло сам признался в этих беседах, он никогда не чувствовал ненависти или обиды по отношению к своим родителям, трижды отправлявшим его в сумасшедший дом, когда он был еще почти ребенком. Он убежден, что они искренне считали, будто делают это для его же блага.

— Какое у тебя было детство? У тебя есть братья или сестры?

— У меня есть сестра, она инженер-химик. Я был самым старшим и самым непослушным. Я с самого начала понял, как обстоят дела: что бы ты ни делал, но, если ты в семье старший, ты всегда будешь виноват во всем, что происходит вокруг. Ты главная жертва. Сначала мне было очень обидно, потому что, конечно, виноват я был далеко не во всем, но однажды я подумал: «Ладно, раз так, раз уж мне все равно приписывают все проказы, буду делать все, что захочу». Я не желал мириться с несправедливостью.

— Каковы твои первые детские воспоминания?

— Забавно, у меня есть несколько очень четких воспоминаний. Мы жили в Ботафого. Это один из старинных кварталов Рио-де-Жанейро, я там прожил всю жизнь. Я тебе расскажу кое-что такое, чему ты просто не поверишь, да и я сам никогда не мог себе этого объяснить. Я даже спрашивал у нескольких врачей, может ли такое быть и случалось ли это с другими детьми. Я очень четко помню, что, как только родился, узнал свою бабушку. Она стояла рядом. Я помню, как открыл глаза и сказал себе: «Вот моя бабушка». А я ведь только что родился.

— А какие воспоминания у тебя сохранились о родителях?

Отец был инженером, происходил из очень консервативной семьи, мама изучала в университете искусствоведение. Отец еще жив, у него очень властный характер, и это во многом повлияло на маму.

— Вы посещали церковь? У тебя была католическая семья?

— Помню, меня заставляли ходить в церковь каждое воскресенье, а в старших классах иезуитского колледжа надо было ходить туда каждую пятницу. Но мое воспитание было совершенно формальным. Не знаю, какими теперь стали иезуиты, но тогда они были очень консервативными и строгими. Мама пережила тогда кризис веры. Она узнала о существовании более открытой, менее традиционной теологии, это была еще не Теология Освобождения, но нечто очень похожее, и это открыло ей глаза. Она начала сомневаться в своей вере. Потом познакомилась с очень прогрессивно настроенными священниками и археологами и начала смотреть на религию с другой точки зрения, менее суровой и традиционной. Но в то время я не был особенно близок со своей семьей.