Сочувствие длится доли секунды, этого времени достаточно, чтобы представить, какая беда нас поджидает. Главное, не верить в ее неотвратимость. Если ее признать – значит капитулировать. Сдаться. Ну, что, мама, будем бороться? Изо всех сил. Будем сражаться до тех пор, пока не возникнет неизбежность возвращаться в больницу и перспектива желудочного зонда. Стены бледнеют на глазах, как будто их намеренно размыли, чтоб они слились воедино с прозрачным зимним небом. Филиппов пост, воскресные мессы, старательно молимся, соединив ладони. Бьемся коленями о твердое дерево церковных скамей, падаем ниц до боли даже в то время, когда верующий человек делает перерыв. На щеках отца слезы, которые он тщательно скрывает. Рождество подступает все ближе, и все больше людей со счастливыми лицами толпится возле киосков с горячими каштанами. На улицах звучит музыка, у всех в руках полные подарков пластиковые пакеты. На кюре сиреневая мантия для первого причастия. Кто же молится за нас, бедных грешников, и за что мне такое наказание? Тяжелая вода. «Налейте воду в стакан и давайте, пока не выпьет». Литры воды в пустыне, литры той надежды, которая скорее испарится, нежели даст облегчение. И полная чаша грусти, мятежа, невероятного утомления, отвращения. И только одна таблетка бельгийского препарата не позволит этой чаше переполниться. БАР-БИ-ТАЛ. Барбитал[3] против атрофического бокового склероза. Варварство против варварства, незаконная смерть противостоит естественной смерти, и тоже уничтожает. Оборвать ее жизнь, чтоб только все эти мучения закончились. Согласно ее пожеланию. Сделать так, чтобы все закончилось…

Я протянул ей таблетку вместе со стаканом тяжелой воды. Она взяла, проглотила таблетку. На ее лице появилась гримаса, напоминавшая улыбку. «Спасибо тебе за подарок». И закрыла глаза. И тут пришло осознание: своей любовью и любовью Бога я убил родную мать!

Эта среда, казалось, ничем не отличалась от других дней. Дон Фернандо позволил себе перерыв на обед, который иногда пропускал. Я не присоединился к нему, так как поднялся с постели лишь два часа назад.

Обычно он разогревал на маленькой газовой плитке остатки ужина, приготовленного накануне сестрой, – это в лучшем случае. Его умеренность меня поражала. Старик сидел на корточках в месте будущего алтаря.

– И это весь ваш обед?! – воскликнул я. – Честно говоря, трудно представить, как у вас хватает сил продержаться весь день с одним куском хлеба в животе!

– Ты забываешь про вино.

Он налил себе стакан Аликанте из бутылки со скромной этикеткой «Тоскар Монастрелль 2005».

– Да, я забыл о вине! И вы называете нормальным питанием…

– Этого достаточно, поверь мне.

– Потому что речь идет о плоти и крови Христа? – иронично спросил я.

– Вовсе нет, хлеб – это основная пища.

– Основная пища?

– Да! Хлеб состоит из четырех важных элементов: земля, вода, воздух и огонь.

На мое удивление, он продолжил объяснение, не прекращая при этом жевать.

– Хлеб изготавливают из зерна, а зерно прорастает в земле и выходит из нее наружу. Замешивая тесто, в муку добавляют воду, и тесто поднимается на закваске, но главным образом благодаря воздуху. Наконец тесто пекут на огне до появления на нем золотистой корочки. И ничего не надо более, как употребить в пищу эти четыре элемента.

– Вы – инопланетянин, Фернандо, ЭнЭлО. Такое придумать можете только вы.

– Ошибаешься, мой мальчик. Почему ты думаешь, что хлеб – пища преимущественно библейская?

– Но ведь вы только что рассказывали о том, что написано в Библии?

– Ну, не совсем так, как я тебе рассказал, но там на самом деле об этом есть упоминание.

– А как вы об этом узнали? Вы же не умеете читать!

Фернандо опустил взгляд, словно я уличил его во лжи. Когда он опять посмотрел на меня, в его глазах уже не было прежнего задора, в улыбке появилась горечь.

– Джильда мне иногда читала Библию, потом я слушал Библию во время мессы…

– Почему же сестра вам ее больше не читает?

– Бог накрыл пеленой написанные слова.

– Так это вы говорите о катаракте! Ее можно прооперировать…

Но он уже не слушал меня. Я понял надлом старика, который тот скрывал, так поступают его ровесники, люди его поколения: они редко жалуются, они соглашаются. Застенчиво. Фернандо не знал грамоты, поэтому остался без прихода, но комплекса неполноценности у него не было. Он больше страдал оттого, что не может читать Библию, которую нежно любит и откуда черпает смысл своего существования, жизненную силу каждого дня. Будучи безграмотным, он между тем собственными руками возводил собор! То, что для меня было проще простого, ему казалось неприступной горой. И то, что в моем понимании было феноменальным подвигом, для него – привычным делом. Мое отчаяние и его прореха, в каждом из нас зияла пропасть. Нам выпало по очереди становиться спелеологом души другого.

Почти три недели я бродил по Мадриду. Точнее, там блуждали мои призраки.

Они не давали мне уснуть по ночам, вымывали солеными слезами глаза, вызывали во мне горечь и гнев. А еще – нестерпимую боль оттого, что чудилась мать, зажатая в своем теле-карцере, сознающая, как превращается в жалкое существо, наполненный «чудесами» скелет. И это – моя мать, которая всегда весело хлопотала по дому, чистила его до тех пор, пока тот не засверкает тысячами огней, подолгу бывала в обществе «Красного Креста», где бесплатно оказывала услуги парикмахера малообеспеченным людям… Образы наплывали один за другим, истязая меня и создавая страшную путаницу в голове. Тогда я вспоминал, как протянул ей руку, чтоб она достойно ушла из жизни. Я был убежден, что поступаю правильно: она ушла на небо, гордясь мной. Но как внушить это живым, тем, кто остается рядом, судит и с кем надо считаться? Оставаясь один на один со своим огромным будущим, я покрывался испариной.

По утрам тошнотворная ясность проникала через темно-красные шторы на окнах. Я долго просыпался, глядя, как она сжижается вокруг меня, на сухом и холодном, как пустыня, постельном белье, на стенах, где она создавала рой встревоженных пчел, натыкавшихся на границы реальности. Это походило на пробуждение во вражеской стране или после ночи любви рядом с девушкой, которую не любишь, тело которой теперь – когда привлекательность ночи исчезла – отвратительно. По правде говоря, все было намного хуже, ибо сама ночь потеряла какую-либо привлекательность, она меня пугала как непристойный вздор с безобразными руками в виде щупальцев спрута. Обычно эротизм ублажает призраков. Но когда ты забыт Богом – я имею в виду сиротство, – это сродни зияющей ране, той, что ноет до невыносимой боли, до разрыва души.

В те минуты, когда вдруг идешь ко дну, наконец-то задумываешься о бесконечности вселенной, звездах, космосе. Ставишь человека на его место: прах и пыль, земляной червь, крошечное средство передвижения, которое однажды и в самом деле должно прекратить двигаться. Утешаешься непредвиденными метафизическими случайностями и все равно не можешь смириться. Ведь ей было всего лишь пятьдесят три года! И снова бунт против этого вероломства, в котором главную роль сыграл наследник. Диву даешься, как траур вообще возможен. И молча воешь. Затем гнев медленно стихает, хоть знаешь, что позже он вспыхнет вновь. Угнетает квадратура круга, сковывает.

Единственный способ постичь траур – сравнить его с собором дона Фернандо. Возможно, как и он, я никогда не завершу начатое. Так же как и ему, мне предстоит раствориться в творчестве и принять, что это будет долго мучить меня, может, всю жизнь. Ведь я вырос в обществе, которое упивается высокими скоростями и не приемлет таких проволочек, как тот компьютер, что тормозит, электронная почта без ответа, очередь в кассы на почте или получение багажа в аэропорту… Раздражаешься от мелочных ожиданий, не понимая того, что из-за этих раздражений сталкиваешься с самим собой и закладываешь основание столь же раздражительного мира. А надо так мало – просто запастись терпением и ждать разрешения открыть самого себя, свои сокровенные желания, вместо того чтобы выплескивать инфантильные побуждения. Наблюдая за стариком, я стал меняться, вновь создавать себя, кропотливо, медленно, даже томительно. И если синдром Питера Пэна минует меня, вот тогда уж точно сумею состояться.