Она не договорила, но я понял: она хотела сказать, что сердце отвр-р-ратительное. Ухом по груди деда водит, а смотрит на меня и спрашивает:

— Папа с мамой скоро вернутся?

— В феврале обещали.

— Нужно их вызвать телеграммой.

— Они не на прогулке! — зашумел дед. — Никаких вызовов!

Она ласково погладила его по щеке.

— Вы поймите…

— Это вы поймите!.. И никакой паники! Дождусь! Без них не помру… не дождавшись!

Как он это сказал — про смерть, у меня не один, а оба глаза задергались. Выскочил я из комнаты и — в ванную. Только и не хватало, чтоб мои слезы увидели! Уткнулся в полотенце и слышу Катюшин голос:

— Сашек! Милый! Не плачь!

Я бы ей ответил, да горло первый раз в жизни не сработало. Захлопнул дверь перед ее носом, вытерся и вышел в коридор. А она и говорит:

— Не бойся! Мама все постарается сделать. Она опытный врач.

Как раз и мама из комнаты деда вышла с какими-то бумажками в руке.

— Обед у вас есть?

У нас селедка была, колбаса и пельмени.

— Найдем чего-нибудь.

— Уж эти мужчины! До чего беспомощные!.. Катюша, аптека и обед за тобой. Вот рецепты.

— А телеграмму? — спросил я, и опять в глазах у меня защипало.

— Дедушка не хочет. И в больницу отказывается… Подождем денек.

В тот день я швейцаром был: то и дело открывал и закрывал дверь. Сестра с уколами прибегала. Катюша в аптеку сходила, в магазин. А после уроков Бун заявился. Мы с ним на кухне обедали. Катюша на стол подавала. И деда она накормила. Без нее бы он обязательно встал. Не знаю, как она сумела накормить его с ложечки.

Какая-то она удивительная! Я раньше и не замечал. Все у ней само делается. И квартира чистая стала, и обед горячий из трех блюд. Дед даже приободрился.

Собрались мы около дивана. Глаз у деда все дергается. Голос хоть и повеселее, а все же слабый. Шутит:

— Молодцы, гвардейцы!.. На помощь к окруженному пробиваетесь…

А мне и жалко его, и обидно, что он такое про себя говорит. Попасть в окружение — это у деда самое последнее дело, вроде как бы полный конец.

— Никто, — говорю, — тебя и не окружал!

— Нет, Санька… Чего уж тут скрывать… Сплоховал твой дед. В штрафники списать его надо.

— Штрафники тоже хорошо дрались! — сказал Бун. — Я читал: они отчаянные были!

Катюша на часы посмотрела, бутылку взяла и ложку.

— Пора лекарство принимать.

Дед открыл рот и послушно проглотил лекарство, а она и говорит:

— Уж эти мужчины! Все про войну!.. Жить надо и радоваться!

— Жить надо, пока других радуешь, — ответил дед и совсем меня разозлил.

— А ты, — говорю, — не радуешь, что ли? А про елку забыл? И… и вообще!..

Я бы много мог вспомнить хорошего про деда, но неудобно как-то. Да и не любит он, когда его хвалят. Но на этот раз он принял похвалу и посмотрел на елку. Она в углу стояла, в ведре с водой. Не с простой! Дед рецепт один знает. Он в воду мелу натолок, желатину посыпал и еще чего-то. И елка была совсем живая, как несрубленная, даже еще пушистей. Улыбнулся дед елке и спрашивает:

— А что, Санька… Не очень я тебе досаждал?

— Да ты что? — возмутился я.

— А по-честному? Ведь бывало?

— Ну, бывало! — говорю. — Редко… Когда ты про приказ или про долг толкуешь.

— А чем это плохо? — нахмурился дед.

Бун полез выручать меня.

— У нас не любят говорить про это.

— У кого — у вас?

— Ну, у нас… у молодых… Мы сами хотим все проверить… Чтоб не вслепую… Не по приказу, а от себя… Без всякого долга. Свободно.

— Ревизоры! — дед усмехнулся и хрипло вздохнул. — Долг им не нравится!.. А мы в него самое святое вложили: души наши, опыт, веру! От чего вы освободиться-то хотите?

Буну бы смолчать, а он, хоть и не нарочно, уколол деда:

— Вера, душа — эти слова, дедушка, старые, из библии.

Губы у деда дрогнули, но Катюша не дала ему говорить — ладошкой рот прикрыла.

— Дедушка! Дорогой! Не волнуйтесь! Все мальчишки отвр-р-ра-тительные! С ними и здоровому трудно разговаривать!

Я ждал, что дед сейчас рассвирепеет. Шутка сказать — рот ему зажали! А он ничего, стерпел. Еще раз вздохнул и отвернулся от нас. Мы на цепочках вышли из комнаты. В кухне я погрозил Буну кулаком.

— Молчишь, молчишь, да как ляпнешь!

И Катюша сердито на него посмотрела — тоже хотела выругать. А он и без того переживает, что обидел деда.

— Ладно! — говорю. — Идите домой! С моим дедом уметь надо…

Выпроводил я их и вернулся к нему. Он лежит, на елку смотрит, а сам ни елки, ни комнаты не видит. Далеко смотрит, назад, в прошлое: может — в войну, а может, и еще куда-нибудь дальше. Присел я рядом и думаю, что бы такое сказать, чтобы ему приятно стало.

— Дедуля! — говорю. — Никто, это самое, проверять тебя и не собирается. Болтовня одна!

— А вы проверьте! Проверьте! — прохрипел дед. — Ваши внуки вас проверять начнут… А ихние — их… Кто же, Санька, вперед пойдет?..

Я проснулся оттого, что кто-то сел на мою кровать. Открыл глаза — дед. Руками за спинку кровати держится и дышит, как загнанный. Устал, пока до меня добирался. Поругать бы его — зачем с дивана слез, но у меня язык присох от жалости. Обнял я его за плечи и тихонько на свою подушку опустил.

— Позвал бы, — говорю, — если что надо. Я чутко сплю. Может, «неотложку» вызвать?

Дед немножко отдышался.

— «Неотложку» не надо… Просчитался я, Санька… Не дотяну, а они обидятся…

— Кто они-то? И за что?

— За то, что не дождался… Не попрощался с ними…

Уткнулся я в подушку и заревел, а дед руку мне на голову положил и дрыгающий палец, как дятел, в затылок мне поклевывает.

— Не надо, Санька… Пора, знать, пришла… Не теряй времени… Выполняй задание!.. Садись на телефон — отстукай телеграмму… Но не очень такую, а… спокойную.

Вытер я слезы.

— Есть, — говорю, — дедушка! Есть выполнять задание. А ты лежи на моей кровати и больше не вставай! Не рыпайся!

Ну и он мне в ответ по-военному:

— Есть, Санька, лежать и не рыпаться… Отрыпался!

Продиктовал я телеграмму по телефону, чайник на газ поставил, дал деду лекарство. Вижу — очень ему трудно и лежать, и дышать. А вид у него какой-то виноватый.

— Вот и я, — говорит, — свой долг нарушил.

— Брось, дедушка! Чего ты зря на себя наговариваешь!

— Не зря… Долг стариков — никому не мешать… Столько канители наделал! А еще сколько будет…

И правда: весь следующий день шумный был. С утра опять сестра пришла, шприц кипятила. Потом — Катюшина мама. Увидела, что дед на мою кровать перебрался, головой покачала. Послушала его и ушла очень недовольная. Днем, после уроков, Бун, Катюша и Васька Лобов к нам заглянули. Только Васька недолго был. Пошептался с Катюшей на кухне и удрал.

Часов в пять — снова звонок. Входят два солидных дяди. Врачи — специалисты по сердцу. Проводил я их к деду и спрашиваю у Катюши:

— Твоя мама прислала?

— Это консилиум, — пояснила она. — И еще кое-что оч-чаровательное будет! Дедушке приятное… Ему сейчас приятное — лучше всяких лекарств.

Махнул я рукой.

— Ты меня не успокаивай!..

Врачи долго у деда сидели и такое вынесли решение: перевозить его в больницу пока нельзя, а все остальное, что Катюшина мама прописала, все правильно и ничего нового применять не надо.

Не успел я дверь закрыть за этим консилиумом, как опять звонок. На этот раз — офицер из райвоенкомата. И тоже — к деду. Это, наверно, Васькина работа! Недаром они с Катюшей на кухне шушукались. Васькин отец в военкомате служит.

Офицер встал перед дедом по стойке смирно и отчеканил:

— Товарищ полный кавалер ордена Славы! Разрешите вас поздравить с награждением медалью в честь приближающегося пятидесятилетия вооруженных сил!

Дед встрепенулся, губы у него задрожали, в глазах — радость и слезы. Воздуху в грудь набрал — сейчас рявкнет! Но не рявкнул.