Рыжий к появлению Дзагли был уже вполне взрослым котом. За зиму он заматерел, стал могуч и тяжеловесен. Грудь его раздалась, налилась шея, в походке появилась твердая, не кошачья уверенность. Он не то чтобы одичал, но стал совершенно независим, появлялся и исчезал, когда хотел, и добывал себе пропитание на стороне. Правда, за молоком он являлся регулярно и охотно купался, но и только. После купанья, закутанный, сладко спал часа три кряду, пока не высыхала шерстка, затем тщательно вылизывался и снова исчезал. Чем он питался, бог его знает, может, и кур воровал. Но никто на него жаловаться не приходил, и это значило, что свои делишки он обделывает чисто. Крыс он ловил, но не ел. Поймает и тащит к нам во двор, к крылечку. Иногда мы находили его добычу и относили в большой двор на помойку, а оттуда бродячие собаки утаскивали их. Может, Рыжий знал, что собаки подкармливаются ого трудами, и презирал их всей душой. Во всяком случае, он их явно не боялся и даже в грош не ставил. Мог спокойно пройти в пяти метрах от помойки и даже головы не повернуть, хотя там рылись, может, пять, а может, десять собак сразу.

Но однажды на помойку пришел новый хозяин — здоровый черный пес. Он был весь в парше и колтунах, смотрел исподлобья, угрюмо и зло. На помойке он немедленно затеял драку и сразу же установил железный порядок — пока он там роется, ни одна другая собака не должна подходить. Они и не подходили. Они крутились вокруг, дожидаясь своей очереди, они поскуливали от голода и нетерпенья, но порядка не нарушали. Мы назвали его Бродягой.

Людей Бродяга не боялся, но остерегался. Если кто-нибудь из нас подходил слишком близко к помойке, он отбегал в сторону и ждал неподалеку: стоял, смотрел исподлобья, иногда беззвучно скалил зубы. Но близко все-таки не лез. Ученый, должно быть.

Они с Рыжим все как-то расходились, но рано или поздно должны были встретиться и встретились. Помойка была у забора, и Рыжий шел к этому забору, а Бродяга копался в помойке. Что-то он там отыскал и спрыгнул с ящика с добычей в зубах, а Рыжий шел мимо. Стоял вечер. Рыжий недавно искупался и выспался, был чист и красив, просто всеркал чистотой и красотой — такой холеный баловень судьбы. То ли Бродяга опасался за свою находку, то ли не любил котов, а может, его привел в раздражение такой ухоженный чистюля, но он бросил свою ношу, свирепо рыкнул и кинулся на Рыжего. Рыжий взвыл, подпрыгнул и увернулся от Бродяги. Тот бросился снова, но Рыжий в два прыжка очутился на заборе. Бродяга еще некоторое время стоял под забором, смотрел на Рыжего и рычал, а Рыжий выгнул спину колесом, свесил голову и охаживал себя хвостом по бокам. Он только молча разевал пасть, но не издавал ни звука.

Мы были далеко, и никто не успел прийти к Рыжему на помощь. Я подхватил камень и запустил и Бродягу, но тот даже головы не повернул, потому что камень не долетел. Я побежал к забору, но вмешаться не успел. Бродяга, видимо, решил, что с Рыжего довольно, опустил голову и повернулся к помойке. Что ему какой-то кот, напугал и хватит. Но в этот момент Рыжий прыгнул. Его длинное пламенеющее тело растянулось в воздухе и опустилось на спину Бродяге. Я чуть не упал от неожиданности, а Бродяга завертелся волчком, пытаясь стряхнуть Рыжего, задергался из стороны в сторону, завизжал болезненно и жалко, словно его били. Но не тут-то было. Рыжий намертво прикипел к его спине и шее, орал дурным голосом и терзал несчастную собаку. Пыль поднялась над полем битвы, так что почти ничего не стало видно, и там, в середине пыльного облака, металась черная тень и посверкивала изредка рыжая шкура моего бешеного кота. Мы смотрели, остолбенев: я, Витька, ребята… Это ж надо такое — кот на собаку напал! Наконец Бродяга не выдержал и ринулся наутек, а Рыжий спрыгнул с его спины и зарысил через двор стелющимся боевым шагом, весь взъерошенный, оглядываясь и злобно урча. Мимо нас, мимо пакгауза, домой.

— Ты где его взял? — закричал Пудель. — Вот это кот — так кот.

— А то как? — горделиво заявил брат, словно он тогда уже знал, каков-то он, наш Рыжий, когда увидел его впервые у меня на руках.

Только Витька не восхищался. Скривился и пошел домой: дескать, подумаешь — невидаль. Мы тоже пошли всей гурьбой, посмотреть, что там Рыжий делает. Он спокойно дремал на своем месте, на углу террасы, словно ничего и не случилось. Мы смотрели на него с почтительным восхищением, а он и ухом не повел. Даже погладить его никто не решился, потому что он этого не любил. Такое уже бывало. Когда кто-нибудь тянул к нему руку — погладить, он отклонялся, прижимал уши, предупреждающе подняв лапу, щурился и едва слышно шипел. Даже меня он подпускал, лишь когда был в настроении.

Впрочем, меня с братом он все же признавал, даже откликался на мой голос. Покричишь ему: «Рыжий! Рыжий!..» — он вылезет неизвестно откуда и идет. Подойдет, сядет и равнодушно смотрит в сторону, словно он здесь просто так появился, а не прибежал на мой зов. Но я-то знал, что именно прибежал. Я двинусь, и он за мной. Идет и в мою сторону даже не глядит. Так и ходим, пока ему не надоест или пока я сам, захлопотавшись и заигравшись, не забуду о нем. Даже тогда, когда слава его распространилась, когда его узнали и оценили все, он ничуть не загордился и прибегал на мой голос.

А он и в самом деле прославился. И взрослые и дети узнавали его, даже с горы приходили люди посмотреть на кота, который гоняет собак и ловит крыс. Его стали подкармливать и привечать, и он того, по-моему, вполне заслуживал. Попробуйте найдите другого такого кота, который бросился бы на здоровенную собаку и одолел ее. И не просто одолел, а вообще прогнал со двора, потому что Бродяги с тех пор и след простыл. А крысы? Ого! К весне ни одна уже не решалась среди бела дня появляться во дворе. Впрочем, ночью им было даже хуже, потому что задушенных крыс мы обычно находили у своего крыльца по утрам. Если бы Бродяга это знал, он бы, наверное, никогда на Рыжего не кинулся, потому что сам этих крыс подбирал на помойке.

Короче говоря, звезда Рыжего восходила все выше, сияла все ярче, и в этот миг высокой славы появился Дзагли. Дело было утром в мае, когда мы дохаживали в школу последние перед экзаменами дни. Отец с мамой ушли на работу, а мы с братом караулили Рыжего, которому самое время было появиться — молоко уже ждало его. Я вышел на террасу и свистнул Витьке. Дед Ларион дремал в своем углу, я сказал ему: «Гамарджоба», он покивал мне и ответ. И в этот момент вместо Витьки скатилась вдруг по лестнице с мезонина лохматая собачонка, подбежала ко мне и звонко гавкнула. Ни в голосе ее, ни в поведении не было никакой враждебности, скорее наоборот, она была полна приветливого дружелюбия и уверенности, что я ей тоже рад. Гавкнув, то ли приветствуя меня, то ли от избытка чувств, она запрыгала из стороны в сторону и стала обнюхивать, тычась в ноги холодным мокрым носом. Она была белая, с черными большими пятнами на боках и спине, лохматая; прямые волосики висели на нижней челюсти короткой бородой, и уши болтались, когда она крутила головой.

Я остолбенело смотрел на нее — это еще что такое! — и тут вышел Витька.

— Это чего? — в недоуменном возмущении воззвал я к нему.

— А что?

Он совершенно определенно встал в оборонительную позу, и я все понял. Это ж надо, а? Завел!..

— А Рыжий?

— А мне наплевать.

То была катастрофа. Вот Витька, ну и Витька — позавидовал. Что я, виноват, что Рыжий оказался таким редкостным котом? Что, я нарочно его завел, Витьке досадить? Мы с братом подобрали полудохлого от голода котенка и пожалели его; пока он рос, Витька на него ни разу и не глянул, словно его и не было. А когда он вырос, стал ловить крыс и гонять собак, когда слава его загремела среди людей, он заводит себе собаку, потому что тоже хочет славы. Конечно, так! Я тут же вспомнил, как он заговорил о собаке, увидев внимание деда Лариона к Рыжему. И тем сильнее я возмущался оттого, что сразу же и с полной безнадежностью понял, в какое безвыходное положение поставил Витька своим поступком нас обоих — и себя, и меня. А вот сам он, дурачина, так ничего и не понял, ни тогда, ни после. И я ему ничего об этом не говорил, потому что если сам не понял, то никакими словами не объяснишь.