– Что же вы думаете делать?

– Для вас прежде всего важно выиграть время, – невозмутимо объяснял дядюшка, – пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы устроим самую простую вещь – затянем дело Видите ли, есть в Петербурге одна дама. Она не куртизанка, как принято понимать это слово, во только имеет близкие сношения с теми сферами, где…

– Короче – у нее бывают большие люди? – перебил Ляховский, нетерпеливо ежа свои острые плечи…

– Именно… Если она возьмется за это дело, тогда можно все устроить, решительно все!..

– Но ведь ей нужно платить, этой вашей даме… – застонал Ляховский, хватаясь за голову, – понимаете: пла… тить!!

– Она берет известный процент с предприятия, смотря по обстоятельствам: пять, десять… Вообще неодинаково!.. Придется, конечно, сделать небольшой авансик, пустяки – каких-нибудь пятнадцать-двадцать тысяч единовременно.

– О-о! – завопил Ляховский, точно у него вырывали зуб – Нет, благодарю вас… У меня и денег таких нет! Довольно, довольно…

– Игнатий Львович, что же вы в самом деле? – вступился Половодов. – Дайте хоть рассказать хорошенько, а там и неистовствуйте, сколько душе угодно!

– Я согласен, что двадцать тысяч довольно круглая цифра, – невозмутимо продолжал дядюшка, потирая руки. – Но зато в какой безобидной форме все делается… У нее, собственно, нет официальных приемов, а чтобы получить аудиенцию, необходимо прежде похлопотать через других дам…

– Которым тоже нужно платить!! – вскричал Ляховский, скрипя зубами.

– Да, тысячи три-четыре…

– Да за что же? за что?

– Как за что? – удивился дядюшка. – Да ведь это не какие-нибудь шлюхи, а самые аристократические фамилии. Дом в лучшей улице, карета с гербами, в дверях трехаршинный гайдук, мраморные лестницы, бронза, цветы. Согласитесь, что такая обстановка чего-нибудь да стоит?..

– Стоит, стоит… Ужасно много стоит! – стонал Ляховский.

Ляховский до того неистовствовал на этот раз, что с ним пришлось отваживаться. Дядюшка держал себя невозмутимо и даже превзошел самого Альфонса Богданыча. Он ни разу не повысил тона и не замолчал, как это делал в критические минуты Альфонс Богданыч.

– Да скажите же, ради бога: вы из папье-маше, что ли, сделаны? – кричал Ляховский, тыкая дядюшку пальцем.

После страшной борьбы Ляховский наконец согласился с теорией дядюшки «затянуть дело», но все приставал с вопросом:

– А как я могу вас проверить, Оскар Филипыч? Ну, скажите: как?

– Я вам представлю расписки от самой, – невозмутимо отвечал дядюшка.

– Вы сами напишете?!.

Выйдя от Ляховского, дядюшка тяжело вздохнул и отер лоб платком; Половодов тоже представлял из себя самый жалкий вид и смотрел кругом помутившимися глазами.

– Это сам дьявол, а не человек, – проговорил наконец дядюшка, когда они вышли из подъезда.

– Хуже дьявола… – согласился Половодов, шаркая ногами. – А все-таки на нашей улице будет праздник…

– Но чего это стоит!.. – вздохнул дядюшка; он был бледен и жалко мигал глазами.

Основной план действия Половодов и дядюшка, конечно, не открыли Ляховскому, а воспользовались им только для первого шага, то есть чтобы затянуть дело по опеке.

Вечерние посещения бахаревского дома Привалову уже не доставляли прежнего удовольствия. Та же Павла Ивановна с своим вечным вязаньем, та же Досифея, та же Марья Степановна с своими воспоминаниями, когда люди жили «по-истовому». Это однообразие нарушалось только появлением Верочки, которая совсем привыкла к Привалову и даже вступала с ним в разговор, причем сильно краснела каждый раз и не знала, куда девать руки. Привалову нравилось разговаривать с этой свежей, нетронутой девушкой, которая точно заражала своей молодостью даже степенные покои Марьи Степановны.

– У нас скучно, – говорила Верочка, несмело взглядывая на Привалова.

– Почему скучно?

– Да так… Никого не бывает почти.

– А знакомые?

– Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее…

– А ведь это верно, – засмеялся Привалов. – А если бы вам предложили устроить все по-своему, вы как бы сделали?

Верочка не ожидала такого вопроса и недоверчиво посмотрела на Привалова; но его добродушный вид успокоил ее, и она наивно проговорила:

– Я бы устроила так, чтобы всем было весело… Да!.. Мама считает всякое веселье грехом, но это неправда Если человек работает день, отчего же ему не повеселиться вечером? Например: театр, концерты, катание на тройках… Я люблю шибко ездить, так, чтобы дух захватывало!

– Вы разве не бываете в театре?

– Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, – мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал… Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них на балу, – весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только пьют…

Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка, и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко показывалась в последнее время, и если выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.

Раз, когда Привалов тихо разговаривал с Верочкой в синей гостиной, издали послышались тяжелые шаги Василия Назарыча. Девушка смутилась и вся вспыхнула, не зная, что ей делать. Привалов тоже почувствовал себя не особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в гостиную с другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча. Старик, заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил:

– Ну, ты что же ко мне-то не заходишь?

– Да вы все были заняты, Василий Назарыч…

– Занят-то занят – это верно, а ты заходи.

Старик остался в гостиной и долго разговаривал с Приваловым о делах по опеке и его визитах к опекунам. По лицу старика Привалов заметил, что он недоволен чем-то, но сдерживает себя и не высказывается. Вообще весь разговор носил сдержанный, натянутый характер, хотя Василий Назарыч и старался казаться веселым и приветливым по-прежнему.

– А где же Надя? – спросил старик Марью Степановну.

– Да ей нездоровится что-то… – подобрав губы, ответила Марья Степановна. – Все это от ваших книжек: читает, читает, ну и попритчится что ни на есть.

Бахарев рассмеялся и, взглянув на Верочку, любовно проговорил:

– Ну, а ты, коза, «в книжку не читаешь»?

– Оставь ты ее, ради Христа, – вступилась Марья Степановна за свою любимицу, которая до ушей вспыхнула самым ярким румянцем.

После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил:

– Все это не то… нет, не то! Ты бы вот на заводы-то сам съездил поскорее, а поверенного в Мохов послал, пусть в дворянской опеке наведет справки… Все же лучше будет…

У Ляховского тоже было довольно скучно. Зося хмурилась и капризничала. Лоскутов жил в Узле вторую неделю и часто бывал у Ляховских. О прежних увеселениях и забавах не могло быть и речи; Половодов показывался в гостиной Зоси очень редко и сейчас же уходил, когда появлялся Лоскутов. Он не переваривал этого философа и делал равнодушное лицо.

– Отчего вы не любите Максима? – допытывалась Зося, но Половодов только поднимал плечи и издавал неопределенное мычание.

Скоро Привалов заметил, что Зося относится к Надежде Васильевне с плохо скрытой злобой. Она постоянно придиралась к ней в присутствии Лоскутова, и ее темные глаза метали искры. Доктор с тактом истинно светского человека предупреждал всякую возможность вспышки между своими ученицами и смотрел как-то особенно задумчиво, когда Лоскутов начинал говорить. «Тут что-нибудь кроется», – думал Привалов.