Какая б беда в свете меня миновала или печаль, не знаю. Когда соберу в память всю свою из младенческих лет жизнь, удивляюсь сама себе, как я все беды пережила, не умерла, ни ума не лишилась, все то милосердием Божим и Ево руководством подкреплена была. С четырех лет стала сиротою, с 15-ти лет невольницею, заключена была в маленьком пустом местечке, где с нуждою иметь можно пропитание. Сколько же я видела страхов, сколько претерпела нужд! Будучи в пути, случилось ехать мне горами триста верст безпрерывно, с горы да на гору верст по пяти. Эти же горы усыпаны природным диким камнем, а дорожка такая узкая, что в одну лошадь впрежена, а по обе стороны рвы глубокие и лесом обросли, а ехать надобно целой день, с утра до ночи, потому что жилья нету, а через сорок верст поставлены маленькие дворики для пристанища и корму лошадей. Я и тогда думала, что меня живую не довезут. Всякой раз, что на камень колесо взъедет и съедет, то меня в коляске ударит эта, так больно тряхниот, кажетца, будто сердце оторвалось.

Между тем один день случилось, что целой день дождь шел и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы до ног с нас текло, как бы мы из реки вышли. Коляски были маленькие, кожи все примокли, закрытца нечем, да и, приехавши на квартеры, обсушитца негде, потому что одна только изба, а фамилия наша велика, все хотят покою. Довольно бы и тово мне, что я пропала и такую нужду терплю, так, забыв себе, жаль товарища своево, не могу видить ево в таком безвинном страдании.

Разсудилось нашим командирам переменить наш тракт и весть нас водою, или так и надобно была. Я и рада была, думала, мне легче будет, а я от роду по воде не езжала и больших рек, кроме Москвы-реки, не видала. Первое, как мы тогда назывались арестанты, это имя уже хуже всево в свете. С небрежением, какое случилось, дали нам судно худое, что все доски, из чево сделано, разошлось, потому что оно старое. В нево нас и посадили, а караульные господа офицеры для своево спасения набрали лодок и ведут за собою. Что же я тут какова страху набралась! Как станет ветер судно наша поворачивать, оно и станет скрипеть, все доски станут раздвигатца; а вода и польет в судно; а меня замертво положут на палубу, наверх; безгласна лежу, покудова утихнет и перестанет волнами судно качать, тогда меня вниз сведут. Я же так была странна, ни рабы своей не имела.

Однажды что случилось: погода жестокая поднялась и бьет нас жестоко, а знающева никово нет, хто б знал, где глубь, где пристать, ничево тово нет, а все мужичье плывут, куды ветер гонит, а темно, уже ночь становитца, не могут нигде пристать. Якорь бросили среди реки — не держит, оторвало и якорь. Меня тогда уже не пустил мои сострадалец наверх, а положил меня в чулане, который для нас сделан был, дощечками огорожен, на кровать. Я так замертво лежу, слышу я вдруг, нас как дернула, и все стали кричать, шум превеликой стал. Что же это за крик? Все испужались. Нечаянно наше судно притянуло или прибило в залив, и мы стали между берегов, на которых лес, а больше березы; вдруг стала эта земля оседать несколько сажен и с деревьями, опуститца в воду, и так ужасно лес зашумит под самое наше судно, и так нас кверху подымет, а тотчас нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго, и думали, что пропали, и командиры наши совсем были готовы спасать свои живот на лодках, а нас оставлять погибать. Наконец уже видно стало, как эту землю рвало, что осталость ее очень мало, а за нею вода, не видно ни берегу, ни ширины ей, а думают, что надобно быть озеру; когда б еще этот остаток оторвала, то надобно б нам быть в этом озере. Ветер преужасной. Тогда-то я думала, что свету преставления, не знала, что делать, ни лежать, ни сидеть не смогла, только Господь милосердием Своим спас наш живот. У работников была икона Никола Чудотворца, которую вынесли на палубу и стали молитца; тот же час стал ветер утихать и землю перестала рвать. И так нас Бог вынес.

С апреля по сентябрь были в дороге; всего много было, великие страхи, громы, молнии, ветры чрезвычайные. С таким трудом довезли нас в маленькой городок, которой сидит на острову; кругом вода; жители в нем самой подлой народ, едят рыбу сырую, ездют на собаках, носят оленьи кожи; как с нево сдерут, не разрезавши брюха, так и наденут, передною ноги место рукавов. Избы кедровые, окончины леденые вместо стекла. Зимы 10 месяцев или 8, морозы несносные, ничево не родитца, ни хлеба, никакова фрукту, ниже капуста. Леса непроходимые да болоты; хлеб привозют водою за тысячу верст. До таково местечка доехали, что ни пить, ни есть, ни носить нечево; ничево не продают, ниже калача. Тогда я плакала, для чево меня реки не утопили. Мне казалось, не можно жить в таком дурном месте.

Не можна всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла! Что всево тошнея была, для ково пропала и все эти напасти несла, и что всево в свете милея было, тем я не утешалась, а радость моя была с горестию смешена всегда: был болен от несносных бед; источники ево слез не пересыхали, жалость ево сердца съедало, видев меня в таком жалком состоянии. Молитва ево перед Богом была неусыпная, пост и воздержание нелицемерное; милостыня всегдашна: ни исходил от нево просящей никогда тож; правило имел монашеское, безпрестано в церкви, все посты приобщался Святых Тайн и всю свою печаль возверзил на Бога. Злобы ни на ково не имел, и никому зла не помнил, и всю свою бедственную жизнь препроводил християнски и в заповедях Божих, и ничево на свете не просил у Бога, как только царствие небеснова, в чем и не сумневаюсь.

Я не постыжусь описать ево добродетели, потому что я не лгу[95]. Не дай Боже что написать неправедно. Я сама себя тем утешаю, когда спомню все его благородные поступки, и щасливу себя щитаю, что я ево ради себя потеряла, без принуждение, из свои доброй воли. Я все в нем имела: и милостиваго мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моем; он меня учил Богу молитца, учил меня к бедным милостивою быть, принуждал милостыню давать, всегда книги читал Святое писание, чтоб я знала Слово Божие, всегда твердил о незлобие, чтоб никому зла не помнила. Он фундатор всему моему благополучию теперешнему: то есть мое благополучие, что я во всем согласуюсь с волею Божию и все текущие беды несу с благодарением. Он положил мне в сердца за вся благодарить Бога. Он рожден был в натуре ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах и жил, яко человек, только никому зла не сделал и никово ничем не обидел, разве што нечаянно.

В 1771 году, в апреле месяце, по причине оказавшейся в Москве прилипчивой и заразительной болезни, съехали мы из Москвы в ближнюю деревню, сельцо Семенково, Рузского уезда, расстоянием от Москвы шестьдесят верст, и жили в ней для безопасности от помянутой заразительной болезни. Живучи в деревне, в свободных мыслях и безмятежном сельском житии находясь празден, без всякого дела, возомнил я написать происшествие фамилии нашей Даниловых, а к сему моему предприятию послужила мне немало случившаяся при мне тогда копия, списанная в Герольдии из Бархатной книги[96] родословия всему дворянству. Из оной копии усмотрел я, в тридцатой главе, под номером двести двенадцать, на листу пятьсот тридцать два, написано тако: «Род Мамоновых и Данила Иванова, а от них пошли Даниловы, Дмитриевы, Внуковы, выезжие из Цесарии»; в том же родословии написаны Дурные, Васильчиковы, Я, довольствуясь тем, что нашел начало происхождения фамилии Даниловой, однако будучи в том уверен, что мне никак невозможно будет довести поколения своего до начального Данила Иванова, взял достоверное мне в шестом поколении нашего рода имя Прохора, от которого поведу наш род и фамилию Даниловых. Искал я потом пособия моему предприятию у разных свойственников, требовал, но не получил никакого сведения о роде Даниловых далее, как все только мне объявляли Прохора. Сообщил мне родословие Даниловых покойный надворный советник Иван Демидовнч Маслов, который по женскому колену произошел от Даниловой фамилии, но весьма недостаточно: в ней он также в восходящей линии в шестой степени, или поколении, только не от Прохора, а от Федора, у коего были два сына Иваны, большой и меньшой; от них род свой ведут Даниловы, наши однофамильцы. Почему и полагаю я, что Федор был Прохору одновременный, ежели не родный, то двоюродный брат: ибо снисходящая линия точно, как от Прохора, так и от Федора, показывала степень шестую до нынешних времен. Но мое намерение не состоит в том. дабы выводить всех предков моих из темноты древности. Я положил собрать и написать фамилию Даниловых не для тщеславия моего, но чтоб, наконец, от предания изустного вовсе не истребилось из памяти происхождение наших Даниловых. Многие есть дворяне, кои, несмотря на свое недостоинство, что не показали отечеству своему ни малой услуги, громко проповедуют и бесстыдно гордятся знатностью своего рода и древностью фамилии; таковым можно сказать пословицу: «Кто хвалится знатностью своего рода, а без своих заслуг, тот хвалится чужим». Прилично сему и английский стихотворец г. Попи[97] написал в четвертом письме (Опыт о человеке, стр. 69):