Сей приказ был отправлен на станцию Танхой, что рядом со Слюдянкой, из Верхнеудинска телеграммой, судя по всему, по аппарату Бодо и был наклеен ровными полосками на листке бумаги.
Ермаков положил приказ в папку, лег на топчан и с наслаждением вытянулся:
– Да, дела! Дерьма теперь придется хлебануть полной ложкой! Планы-то я настроил, а как быть с ними сейчас? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги! А тут не овраги, тут Большой Каньон в Колорадо, не меньше! Психологию хотя бы взять, менталитет… Вон, тот же Арчегов! В настоящей истории они с генералом Скипетровым, хорош у атамана Семенова заместитель, дали деру из-под Иркутска, как только подошли чешские бронепоезда и навели пушки!
Константин сел, свесив ноги:
– Пять минут, пять минут! – он пропел строчку из известной песенки. – Это много или мало… У меня, конечно, не пять минут, а два дня. Два дня – это мало! А сорок восемь часов? Сорок восемь часов – это много! Чертовски много, если не сидеть и не тратить время на ненужные раздумья!
Ермаков соскочил с топчана, помахал кулаками, отработал серию ударов и сделал зарубку на память – тренироваться, тренироваться и тренироваться. Отдав сам себе такое нужное ЦУ, свежеиспеченный ротмистр решил не откладывать знакомство с подчиненными в долгий ящик и, повернув ручку, толкнул купейную дверь.
К его удивлению, в вагонном коридоре было пустынно, совсем ни души. Костя искренне удивился и, почувствовав известную нужду, решительно отправился в сторону концевого тамбура.
Вагон не производил впечатления – пошарпанные двери, коврика на полу нет и в помине, одно окно выбито, но аккуратно заделано фанеркой. Да уж, сей вагон долго гремел на дорогах, и настигла его почтенная старость. Видно, что дела у российской государственности совсем хреновые пошли, раз даже для штаба дивизиона бронепоездов получше вагона не нашлось.
Дойдя до последней двери, Ермаков умилился: в советских плацкартах, оказывается, был голимый плагиат – с той стороны заперлись на замок, а здесь надпись «занято» появилась. Но сейчас дверь была открыта, и Костя шагнул в туалет.
Тот был самую малость комфортнее советского собрата, но только самую малость – умывальник с висящим вафельным полотенцем, чуть грязноватым, жестяной унитаз, вместо рулона туалетной бумаги имелась коробочка с нарезанными серенькими листами. Единственный недостаток – полная темнота, керосиновой лампы, как в коридоре, не имелось. И то правильно – надо горючку беречь…
Облегчившись, Ермаков пошел к противоположному торцу. Все то же самое – только вагон намного меньше, всего семь купе, в торцах по туалету, а вторая дверь открыта, свет лампы проем озаряет.
Костя заглянул – все как в служебном купе для проводников, только полка вверху лишняя – на ней под армейской шинелью кто-то спал, упершись в стенку голыми пятками. А вот сидевший внизу оказался натуральным воякой железнодорожных войск – на накинутой на плечи шинели черные погоны с молотками и тремя лычками сержанта, лицо одутлое, усталое, под полтину годами. Но дремал чутко – тут же очнулся и вскочил с диванчика. Лихо вытянулся во фрунт, даром что пожилой, и открыл было рот для рапорта…
– Т-с, – Ермаков приложил палец к губам, – пусть поспит, устал ведь…
– Так точно-с, господин ротмистр, устали-с, – тихим голосом согласился сержант.
– Как звать-то тебя по батюшке? – участливо спросил Костя, завязывая короткое знакомство с дальним прицелом. По въевшейся привычке к службе он прекрасно знал, что вот такие матерые вояки – бесценный кладезь информации, любой офицер удавится, и надо только уметь их раскрутить. А Ермаков умел, и ситуация позволяла – разговору по душам никто не помешает.
Но удивился ответной реакции железнодорожника – тот окончательно растерялся, стал теребить пальцами шинель, однако вскоре собрался.
– Трофимом Платоновичем зовут, господин ротмис…
– Оставь чин, вне службы у меня имя-отчество есть – Константин Иванович. Так и зови. А есть ли кипяточек у тебя, Трофим Платонович?
– Затопил титан, ваш бродь, Константин Иванович, через четверть часа водичка подоспеет, простите великодушно-с.
– Да что я, не понимаю, что ли, скоро только кошки родят, и то им время нужно, – небрежно бросил Ермаков и снова удивился реакции солдата – ясно выраженный страх на лице сменило сильное недоумение.
«Ага! Тут ты, Константин Иванович, повел себя совершенным антиподом с Арчеговым. Тот, видать, этого мужика за какую-то провинность повесить собирался или ритуально расстрелять», – мысленно рассмеялся Ермаков и решил снять напряжение, вытащив из кармана галифе прихваченную с собой пачку папирос.
– Закури мои, Трофим Платонович, и зла не держи, – на всякий случай добавил в голосе просительных ноток. И похвалил себя за догадку – сержант облегченно вздохнул, заскорузлыми пальцами вытащил из коробки папироску и, поймав вопросительный взгляд офицера, тут же вытащил «катюшу». Как тут называлась зажигалка, сделанная из обычной гильзы, Ермаков не знал, но в его время называли их ласковым именем реактивного миномета времен Великой Отечественной. Щелкнув кресалом, протянул офицеру маленький симпатичный язычок пламени.
Закурив, дружно пыхнули дымком, но стояли молча. Ермаков углубился в свои мысли о жизни, а сержант боялся побеспокоить молчание, как он уже на своей шкуре узнал, скорого на расправу ротмистра.
– Ты обиды не держи, ты же се… – и тут Ермаков осекся, мысленно себя кляня – какой сержант в это время, их унтер-офицерами сейчас именуют, и потому сразу же поправился. – Старший унтер-офицер, и понимать должен, что на службе всякое бывает. Нам скоро в бой идти, и умирать с тобой рядом будем, что ж душу маять. Так ли?
– Так, Константин Иванович, – унтер оживал прямо на глазах, и, хоть была видна некая растерянность во взгляде, но перед Ермаковым уже был нормальный сержант, или унтер, как здесь их именуют, такой же сверхсрочник, с коими он служил долгие годы. Пусть и войска, и времена были разные, но солдатская суть одна. И потому расколоть его на бесценную информацию требовалось немедленно, чем новоиспеченный ротмистр и занялся…
Глазково
Призывно гудели паровозы, испуская клубы белого дыма. Длинными лентами запрудили станцию сотни теплушек и платформ. Над пассажирскими вагонами поднимались в небо многочисленные дымки растопленных печек и титанов. Несмотря на раннее утро, жизнь на большой станции бурлила – между эшелонами и красивым зданием вокзала бегали люди, главным образом военные в длинных серо-зеленых шинелях, хотя изредка попадались и гражданские. На входном семафоре хищно ощетинился орудийными башнями бронепоезд, окрашенный в белый маскировочный цвет.
Восходящее солнце еще не разогнало туман над синей гладью холодной Ангары, и он ледяными каплями оседал на шинелях часовых, которые редкой цепочкой были вытянуты вдоль эшелонов из синих первоклассных вагонов, у дверей которых было вывешено разноцветье флагов – чешских, французских, английских, североамериканских и японских. Это были вагоны иностранных миссий, спешно выехавших перед приходом красных войск из Омска в далекий Иркутск. Именно послы этих держав определяли всю политику своих стран при непризнанном правительстве адмирала Колчака, хотя на станции можно было разглядеть также итальянские, румынские и польские флаги. Но то была экзотика на бескрайних сибирских просторах, и реальной силы за последними флагами не было, а лишь амбиции – мы, мол, тоже есть, и тоже великие державы…
В одном из многочисленных вагонов под флагом недавно появившегося (едва год прошел) чехословацкого государства было очень тепло, а раздвинутые занавески на оттаявших окнах давали возможность потушить изрядно коптившие керосиновые лампы и пользоваться естественным светом.
Это был вагон-салон командующего Чехословацким корпусом в Сибири бывшего поручика австро-венгерской армии, волею судьбы вознесенного в генералы, Яна Сыровы. Роскошный спальный вагон был переоборудован в штабной, имелось все необходимое – спальное купе, кабинет, купе для адъютантов и вестовых, маленькая кухня, туалеты и большой салон. В нем сейчас собрались пятеро – трое в военной форме и двое в штатском.
