Когда мы высадились на берег, Джон надолго доверил мне бутылочку с божьими коровками, так как я меньше других подшучивал над ним. Насекомые как ни в чем не бывало суетились в бутылочке и готовы были выполнить поставленную перед ними задачу. Агроном заверил, что в руках у меня проверенные африканские экземпляры, великолепно проявившие себя' в уничтожении тли. В последнее время тля, эта отвратительная тварь, с необыкновенной энергией принялась пожирать местную флору. С особым удовольствием лакомилась она листьями бананов.
Со сосредоточенным выражением лица переходил Джон от одного куста к другому и, наконец, отдал приказ открыть бутылочку. Проигнорировав мой вопрос, не надо ли пощекотать под мышками у божьих коровок перед тем, как они окажутся на свободе, мужественный агроном освободил африканских уроженцев из неволи. Я не слышал, чтобы тля, усыпавшая листву, застонала при этом от страха. Однако я помнил, к чему привело появление в Австралии кроликов. Вздохнув, я пожелал про себя, чтобы эти импортированные божьи коровки через несколько лет не принялись бы, например, за местных свиней или коров.
Благодаря операции «Божья коровка» Джон стал героем дня, а наши ребята в течение всей стоянки бегали время от времени на те места, где мы выпустили насекомых, чтобы проверить, успели ли божьи коровки расправиться с тлей.
Во время этой стоянки, возможно самой памятной с точки зрения экологии, я непременно хотел побывать в деревне Лендомбвей — столице племени малых намба. Однако Мацей довольно решительно воспротивился этому походу. Он объяснил, что путь в деревню ведет через горные джунгли и на дорогу в одну сторону уйдет от двух до пяти дней в зависимости от того, насколько сильными будут осадки. Капитан также сухо добавил, что «Росинант» — не частная яхта и ждать моего возвращения они не могут. Добрейший капитан пытался все же утешить меня, сказав, что намба я уже видел на Томане и не раз еще буду иметь возможность наблюдать их во время дальнейшего плавания. Так что не за чем тащиться в такую даль.
После того как Джон выпустил на свободу своих первых божьих коровок, его поведение изменилось до неузнаваемости. Теперь уж он не смотрел в бинокль на окрестные пейзажи, а без конца бродил по окрестностям. Джон все время уезжал куда-то на шлюпке. То он наблюдал, то записывал, то организовывал импровизированные собрания аборигенов, на которых они проходили соответствующее обучение. Наконец-то агроном по-настоящему много работал.
Сначала я пытался сопровождать его в каждой высадке на берег, но вскоре бросил это занятие, так как все поездки казались мне убийственно похожими друг на друга. Деревни и люди мелькали у меня перед глазами и путались. Уже через несколько дней я не мог разобраться, какая миссия опекала деревенских жителей в том или ином районе и на каком языке в подготовительных классах обучают ребятишек. Мы видели также маленькие больницы, медпункты (я бы сказал, что для такого глухого уголка мира их было много). Фрэнсис дал мне совет, как различать миссии. Его рецепт действовал безотказно: «Если храм больше дома приходского священника — значит, это католики, если дом больше — протестанты».
Фрэнсис рассказал мне также о самой любопытной плантации на Малекуле, принадлежащей человеку по имени Оскар Ньюмен. Этот старожил-латифундист — обладатель единственного в своем роде гарема на Новых Гебридах. Оскар Ньюмен одалживал деньги соседям, а взамен процентов и денег требовал… дочерей своих должников. По последним сведениям, гарем изобретательного плантатора насчитывал девять красивых девушек. К сожалению, плантация Ньюмена не лежала на нашем пути.
Зато по дороге мы на короткое время задержались неподалеку от скалы, носящей любопытное название: «Десять Плиток Табака», Объяснений из области топонимики я потребовал, конечно, от автора будущей лоции Новых Гебрид, то есть от Мацея. И на этот раз капитан не обманул моих ожиданий. Название возникло во время второй мировой войны. Командование авиабазы на Малекуле искало в окрестностях полигоны, пригодные для учебных стрельбищ и бомбардировок. Эта довольно уединенная скала показалась очень подходящей. Однако прежде чем начинать налеты, надо было купить на это разрешение. Вождь прибрежной деревни, когда у него спросили дену, потребовал десять плиток табака. Название навсегда пристало к выщербленной бомбардировками скале.
Шли дни, похожие друг на друга как брызги соленой воды. Из двухнедельного плавания мне запомнились только два события. Одно — поездка с капитаном на берег. Мацей сделал там интересную покупку. Благодаря этому я узнал, что изредка он покупает наиболее интересные произведения народного искусства, и дома у него, как выяснилось, есть «кое-какая» коллекция. На этот раз он приобрел большую скульптуру, которую с первого взгляда можно было бы назвать «Материнство»: фигура женщины почти в натуральную величину, примитивно выточенная из дерева, многокрасочная, с большим углублением в области живота. Внутри углубления — подвижная толстая палка в горизонтальном положении, к которой прикреплена миниатюрная копия главной скульптуры. С максимальной простотой и экспрессией выразил местный ваятель вечную общечеловеческую идею.
Другим событием, которое произвело на меня впечатление, была передача радио Вилы. Сначала в программе мы услышали, что коллекционер раковин мистер Фред Левала во время очередной подводной экскурсии недалеко от мыса Малапоа на острове Эфате накололся на ядовитый шип Conus geographus и был спасен с огромным трудом. Этот смертоносный моллюск вызвал у незадачливого коллекционера частичный паралич. Фреда удалось вывести из тяжелого состояния в местной больнице с помощью целого комплекса процедур. Сразу после этого сообщения мы услышали новость, непосредственно касавшуюся Дэвида. По радио сообщили, что у нашего механика родился сын. Дэвид запрыгал от радости.
Мы добрались до южного побережья Малекулы и шли теперь в водах пролива Бугенвиля, разделяющего Два самых крупных острова архипелага. Программа нашего плавания также подходила к концу. Джон, который составил маршрут нашего путешествия, планировал еще лишь заглянуть на остров Вао, лежащий во «внутреннем море» архипелага (последние две с лишним недели судно работало на него).
— Все складывается отлично, — сказал Мацей, — тебе удастся увидеть еще один вид творчества наших народных художников — скульптуру в камне.
На мой взгляд, Вао немногим отличался от Томана. Такие же тропки, такая же растительность, такие же хижины. Лишь только мы причалили к берегу, как я обнаружил измерительные столбики, поставленные, конечно, все тем же господином Ласка.
— Liv blong Kokonas, hi dry, hit got sik tu mach («лист принадлежать кокос, он сухой, он больной много очень-очень»), — возбужденно докладывал Джону о больных пальмах Джонсон.
Пиджин неизменно поражал меня образностью языка, напоминая рассказы Дж. Лондона, которые я лихорадочно читал и перечитывал в отрочестве. Мог ли я тогда вообразить, что буду путешествовать на судне с «моя черная канака» и добродушный Джонсон спасет мне жизнь?
Пока Джон осматривал больную плантацию, мы с Мацеем отправились на другой конец острова навестить местного скульптора, тоже Джона. Их с капитаном связывала старая дружба. Когда мы появились, Джон трудился над какой-то деревянной маской. Она мне не понравилась. Скульптор очень обрадовался капитану, принял подарок и сразу же повел нас в большой сарай, который служил одновременно и мастерской и выставочным залом.
Джон специализировался в ваянии небольших головок из камня. В салоне их было около двадцати. Глядя на его работы, я был склонен полагать, что Джон, пожалуй, не копировал традиционные линии невинбуров или ритуальных масок. Из местного искусства для своих замыслов он заимствовал лишь какие-то элементы, давая при этом волю своей фантазии.
— Обрати внимание, — заметил Мацей, — на огромные носы у этих голов. Такие встречаются лишь у европейцев. Он с особым удовольствием вытачивает их здесь, на своем рифе.
