Я толкнул толстую дверь и по стертым каменным ступеням спустился в полуподвальный зал: он оказался очень велик, с низким сводчатым потолком (который выдавал, что стены эти видели еще короля Карла). Гул голосов, звон кружек, едкий сигаретный дым — все это хлынуло мне в лицо. Огромный зал почти полон: люди сидели большими компаниями за грубыми деревянными столами, галдели и стучали кружками. Я заметил один никем не занятый стол и прошел к нему. На меня никто даже не взглянул.

В этом полуподземном зале царило бы едкое удушье, настолько здесь было накурено; но под самыми сводами зияли глубокие окошки без стекол, и циркуляция воздуха в этом бывшем коровнике оказалась столь идеально продумана, что, несмотря на густой сигаретный дым, в помещении все равно витал стойкий аромат полевых цветов и трав: душистый ветерок с лугов и пологих холмов игриво пробегал по залу пивной, и присутствовало в этом ветерке нечто эйфорическое, счастливое и абстрактно-чистое, как в знаменитой «ауре», предшествующей эпилептическому припадку.

Я огляделся: место явно не вполне обычное. Людей множество, и все — представители различных субкультур. Справа от меня сидела огромная компания байкеров: видимо, им принадлежало стадо харлеев у входа. Выглядели они классически: огромные мужики за сорок в черных косухах, в кожаных жилетах на голое тело, с жирными нагими животами, в банданах, в черепах и татуировках, с длинными волосьями, с лицами страшных викингов, кое-кто в обнимку с молодыми здоровыми девками, хохочущими и орущими.

Слева от меня за большим столом кучковались готы — в основном малолетки: девочки в длинных кожаных пальто, с зелеными или синими коготками, с набеленными лицами, с губами, выкрашенными черной помадой, с фиолетовыми тенями под глазами. Мальчики с гроздьями сережек в ушах, бледные, в черных майках с готическими волками. Чуть подальше ржали, словно кони, высокорослые панки с роскошными ирокезами и выбритыми лысинами самураев. За ними, за своим столом, молча и сумрачно сидели вьетнамцы, человек пятнадцать, одни мужчины, собранные и угрюмые, с плотно сжатыми губами, сверкая непрозрачными черными зрачками в узких глазах. В Праге много вьетнамцев: во времена позднего социализма Вьетнам выплачивал Чехословакии свои долги рабочей силой. В опасной близости к ним виднелись скинхеды в черных куртках, со свастиками и чашами, татуированными на головах. Гигантская компания хиппи занимала один из углов: девушки в пончо восседали прямо на полу, поджав ноги, кто-то наигрывал на варганах и изредка постукивал в барабанчик, молодые хайратые казались внуками старых гуру. Почти табор, но дети и беременные женщины отсутствовали. По сравнению с табором хиппи стол, за которым собрались цыгане, производил впечатление строгого и почти официального. Смуглые взрослые цыгане в черных пиджаках сидели чинно, прямо и неподвижно, группируясь вокруг одной древней цыганки, видимо особенно уважаемой, которая сосредоточенно читала книгу. У бара тусовалась эмо-поросль, хрупкие мальчики и девочки с лицами отравленных эльфов, фанаты Ramones и Tokio Hotel, в черно-розовом, в узких облегающих джинсах, с косыми челками, свисающими на лоб, словно бы выпавшие из жестокого японского мультфильма. Эти совсем малолетки, младше готов настолько, что пиво они подливали в стаканы с колой. Впрочем, в этом заведении никто особо не чтил строгую надпись над баром: «Продажа алкоголя несовершеннолетним запрещена».

Кого здесь только не было! В центре зала пестрели маленькие группки геев и лесбиянок — эти выглядели так, будто только что закончился парад Дня Любви: все в блестках, раскрашенные во все цвета радуги. Сидели растаманы в вязаных шапках, сутулые рэперы в широких штанах, галдела компания фашиствующих хасидов в черных шляпах и сюртуках, с пейсами через плечо, накинувших белые с серебром накидки, на которых вышиты звезды Давида со вписанной в них свастикой. Кришнаиты в розовом, с гирляндами цветов, что-то напевали, покачиваясь. Из дальнего угла временами ветер доносил характерную вонь: там сидели бомжи, старики и старухи в тряпье с помоечными лицами, но никто не просил милостыню: все спокойно пили пиво и курили дорогие сигареты. За отдельным столиком скопились комсомольцы с красными повязками на рукавах, видимо пришедшие сюда после первомайского митинга. Среди этого всего ловко скользили здоровенные мускулистые девки-официантки, запросто удерживающие одной рукой по семь кружек пива.

Группы поглядывали друг на друга чутко и настороженно, время от времени вспыхивали мелкие стычки: кто-то толкнул вьетнамца, и тот тут же разбил свою кружку о стол и сделал отточенное движение «розочкой» — чья-то кровь брызнула на пол, но тут же дерущихся разняли, раненого увели…

Но в целом создавалось ощущение, что между этими группами (нередко враждующими) заключено временное перемирие: праздновали Первое Мая, древний языческий праздник, день, который считался главным праздником года в таких архаических державах, как СССР или Третий Рейх. Всех объединяло пиво, сигареты и голос Карла Готта — в мелком экране над баром иногда являлось загадочное старо-молодое лицо этого певца, там показывали видеозапись какого-то концерта еще семидесятых годов. Карл Готт в белом пиджаке, с сияющими глазами пел:

Я снова понял. Я сам удивился, что понимаю этот язык.

Я сидел, единственный одинокий человек в этом зале, не имеющий собратьев, и пил свое пиво. Мне хотелось есть, я ничего не ел после завтрака: все был занят, даже на банкете Уорбиса ничего не успел перехватить. Официантка с огромными руками, которой я рассказал о своем голоде, ответила, что из еды у них только соленые крендельки. Итак, я пил пиво, грыз крендель с солью, постепенно хмелея. Чем больше я всматривался в собравшиеся здесь компании, тем более одиноким себя чувствовал. Сюда явились отборные экземпляры, лучшие плоды с каждого дерева. Еще я заметил: все они не просто не смотрят на меня, но намеренно избегают смотреть в мою сторону.

Несмотря на вражду между ними, внутри групп им всем было хорошо и уютно. А я вот один как Один: где моя дружина, где соратники мои, где моя субкультура? К чему я принадлежу? По молодости лет я верил (скорее бессознательно, особо об этом не задумываясь), что принадлежу к русской интеллигенции (ее кумиром слыл мой прадед), но эта некогда могучая прослойка себя субкультурой не считала, напротив, считала себя носителем единственно большой культуры, обязательной для всех, — и за свою героическую надменность наказана исчезновением. Впрочем, эта субкультура никуда не исчезла — в жопе процветания она благоденствует, полудохлая, окруженная респектом. Я сам вычеркнул себя из ее рядов, когда стал профессиональным убийцей. Убийца всегда одинок.

Половину ее состава купили капиталисты, вторая половина мечтает продаться им. А ведь двести пятьдесят лет своего существования эта социальная прослойка жила лишь только благодаря тому лихорадочному сопротивлению, которое ее представители оказывали всем формам власти, подтачивая любое господство своим оголтелым, бестактным, катастрофическим стремлением к истине.

Ветерок из маленьких окошек похолодал, меня стала пробирать дрожь — то ли от внутреннего холода, то ли от усталости, то ли от алкоголя. Холод проникал все глубже, даже зубы стучали о край кружки. Я вспомнил про плащ из дома Уорбисов. Открыл рюкзак, тронул плащ: ткань плотная, тяжелая. Я достал плащ и закутался в него. Тут же я вздрогнул. Все разговоры стихли, и взгляды всех людей в этом зале уперлись в меня.