Мы с Танюшей старались их порадовать, но много ли преуспели в этом, не знаю... а все думаю, мало. Грустно. Теперь не скоро опять увидимся. Буду писать, писать, пи­сать им.

Папа, кажется, стал меньше ростом. Или мне кажется. Но такой хороший крепышок. Обеспечивал нас продуктами только он — ходил по магазинам — и читал. Прочитал здесь всего Валишевского, «Вокруг трона». Любит об этом по­говорить.

А мама — красавица. И совсем не выглядит на свои годы. Молодая совсем. Я старею, а они уже нет.

Всё старались, чтобы мы не потратили на них лишний рубль. Всё чтоб самим купить и нам «помочь». Это смеш­новато и очень трогательно, ну да ведь, действительно, и помощь! Помогли очень. У нас с деньгами после отпуска как всегда было.

Ну, вот, написал немного, и чуть легче стало. Будто им письмо написал.

Провожались смешно: дважды вчера опоздали на поезд из-за смены времени (справочная подвела нас), билеты переделали, но они (особенно папа) очень волновались. Я смотрел на него, и так сердце сжималось.

30 сентября 1985 г.

Так болел, что хотели положить в больницу, но я от­крутился, т. к. не хотелось ложиться, пока здесь у нас были мама с папой.

Спина очень болела, боялся, что почки, но в основном, оказалось, остеохондроз, боли просто дикие, два дня лежал в лежку, не мог пошевелиться. Ходил на электролечение, на уколы, таблетки какие-то пил, а теперь вот на массаж ежедневно. Стало гораздо лучше, но все-таки нездоровье ощущается довольно неприятно. Очень это раздражает и портит настроение. Иногда накатывает такая апатия... хочется лечь и уснуть, и все!

Много-много читал после Греции, Рима, Средних веков. «Войну и мир» перечитал за 4 дня! Ощущение непереда­ваемое, так в детстве выходил из какой-нибудь «киношки» цветной, яркой, живой, интересной, и становилось жутко от серости и будничности, от унизительной мелкоты на­шего городка, закопченных стен, дохлых акаций, и трудно было поверить, что вот это-то и есть жизнь, а там — про­сто «кино», ни сердце, ни душа детская не хотели с этим соглашаться ни в какую. Нет! нет! нет! Жизнь не может, не должна быть такой, она гораздо важнее, многозначитель­нее и проч. и проч.! Даже тяжко бывало в такие минуты. Отчетливо помню, что всерьез над этим задумывался. Вот нечто такое сейчас после «Войны и мира».

Перечитал Тургенева, Чернышевского, Лескова, Бунина, Андреева, кое-что Чехова, Куприна, Горького и т. д. Много. Сейчас вот оторвался от «Братьев Карамазовых». Башка уже не воспринимает, подолгу сижу над страницей, нужно перевести дух.

Что важно, что не записал? Вот что: назначен новый глав­ный режиссер в Омском академическом. На первом сборе труппы (13-го) представили в этом качестве Г.Р. (Геннадий Рафаилович Тростянецкий, режиссер-постановщик, близкий по ростовской юности).  Как сказал Ресненко, «естественное назначение». Вот и перелистнулась еще одна страничка в «нашей истории». И все, как просто! Так ведь просто... Ну почти ничего такого не произошло. Вот уж поистине, театр — модель жизни. А жизнь — машина забвения, вперед, вперед! Только вперед.

Прочитал прелестную пьесу Эрдмана «Самоубийца». Высший класс! Когда такая пьеса попадается в руки, все разговоры о прозе, драме и т. д., об их специфике и раз­личии — просто лишние. Это пьеса, она так сделана, — она дышит сценой! исполнением, ее читать-то надо вслух! Там объем, там пространство трехмерное (а не лист бумаги со словами и рассуждениями «о жизни»), и живые люди.

Чудо! А сейчас по радио услышал, что «Грядущему веку» Г. Маркова вручили первую премию где-то на фестивале каком-то. Вот так! Это вот жизнь! Правда!

I октября 1985 г.

Итак, итак... Закончилась еще одна сессия. Прилетел до­мой 2-го, под вечер. В Москве было еще тепло, таял снег, а тут зима. Таня встречала меня в аэропорту, замерзли, пока ждали мой чемоданчик.

Как жил, как работал, как скучал по дому... Не буду об этом писать. Что-то подчеркивал в том (рабочем) блокноте, что-то просто лень писать, и опять же нет слов, какие бы нужны были. Время на сессии расползается, вздувается и месяц — как год, без всякого преувеличения. Новостей мно­го. Главная — это была последняя сессия с Мих. Михом. Да, как это ни фантастично звучит, но это так. Наш любимый, наш великий учитель — покинул институт. Причин много, целый комплекс причин... Дело это тяжелое и для него и для нее... Но это жизнь, и ничего, к сожалению, не подела­ешь. Заели разногласия с кафедрой, надоело работать на «дядю», а тут еще грядет пенсия через какие-то полтора года, и ее тоже нужно заработать, а в его положении в ин­ституте только «мизер» получился бы и т. д. т. п. Расставание было тяжелым, нервным... Но, по житейскому закону, и преимущества были: в эту сессию он постарался «впихнуть» все, что рассчитывал давать, растянув на все 4 года. Убой­ной силы месяц! Только теперь, может быть, по-настоящему мы поняли, с каким художником, человеком, мастером посчастливилось работать нам, грешным недоучкам. Если хотя бы десятую долю его «дара» нам — студентам — удастся взять, сделать своим, реализовать на уровне своих воз­можностей, то и это будет хорошо, и это будет режиссурой завтрашнего дня. Он сам хочет, чтобы нас принял Анатолий Александрович Васильев, кафедра тоже якобы понимает, что никто другой просто не имеет права вмешиваться в процесс, созданный Буткевичем, особенно после нашего теперешнего экзамена. Но тут тоже множество «но». Од­ним словом, мы так и уехали, не уверенные абсолютно в результатах. Надеемся, очень надеемся, что все-таки нам повезет. Ну, а нет, так нет! Главное Мих. Мих. нам дал. Эти два с половиной года уже не вычленить из моей жизни. Тут не конспекты, не записи, не «натаска», тут что-то такое, что «из рук в руки» переходит, и я это «что-то» чувствую в себе ясно. И еще, пожалуй, впервые, как никогда, появи­лось желание ставить! Яростное желание. Буду говорить с Мигдатом и Геной о следующем сезоне. Если не удастся дома в Омске, буду искать постановку где-то на стороне, хотя для меня жутко подумать о новой, да еще такой, раз­луке. Пока рано фантазировать на эту тему, посмотрим, во что выльется разговор с нашими начальниками.

Мою курсовую (письменную) Мих. Мих. просто превоз­нес, читал на кафедре... «У нас диссертации хуже...»

С отрывком пришлось повозиться. Но с какой радостью теперь вспоминаю! Слава богу! Все хорошо. Экзамен про­шел блестяще. С сюрпризами и т. д., как всегда у Буткевича. Зал был полон. Овациям не было конца! Играли отрыв­ки: мой — «Как француз Москву брал», Витаса — Оскара Уайльда «Как важно быть...», Баландина — по Гоцци, Маслова — «Зависть» Олеши в исполнении синеблузников. И, конечно, импровизации — это было на унос. На основе дель арте — современные маски. Темы давали из зала — мы сочиняли по ходу пьесы.

Был праздник! Все остальное сдал на отлично. Но это было неимоверно тяжело, мучительно и долго. Очень хотелось домой. Ну вот и сижу теперь за своим столиком. Ах, я домосед! Закоренелый! Книжечки, книжечки, кни­жечки - тихо... хорошо... 

5 ноября 1985 г.

Купил новый фломастер. Люблю тоненькие ручечки, сразу хочется чего-нибудь написать... красиво пишет... и легко.

Сегодня Танюша открывает сезон в Доме актера. Целыми днями там пропадает, все волнуется, все суетится... Сейчас опять убежала, хотя еще 5 часов, а начало в 7.

Я бездельничаю... т. е. отдыхаю после сессии. Ощущение странное... будто все было давно-давно. Как быстро выве­тривается из башки важное и нужное. Наверное, возраст такой — нельзя останавливаться ни на один день, сразу вянешь... сохнешь...

Кажется, не записал, что виделся в Москве с Настей. Она заезжала на пару дней после Смоленска, где они с ТЮЗом ростовским были на гастролях. Работает осветителем. По­ступать в этом году, как говорит, побоялась. Готовится к следующему году. Пытался, как мог, объяснить кое-что про это дело... Кажется, у нее очень приблизительное понятие о театре. Очень приблизительное... Даже странно... С другой стороны, еще нет 17-ти. Выглядит совсем взрослой... Это, вероятно, и вводит в заблуждение. Ждешь от нее чего-то бо­лее взрослого, серьезного, а может быть, просто рановато... Выглядит она прелестно, хотя, вполне вероятно, отцовское чувство... Смотрю на нее, и сердце как-то так... что-то с ним такое... Схватить ее хочется, прижать и что-то ей сказать та­кое важное, без чего она не сможет, не сумеет жить. Больно. Больно и тяжко. Впрочем, бывает хуже... Не надо роптать на жизнь. Написал ей огромное письмо со всякими рекомендациями (советами, скорее) по подготовке... Понимает ли она, что за гора перед нею, сколько «копать» предстоит, бедненькая. Нет, наверное, она счастливая — не понимает. Конечно, если бы была рядом... многое можно было бы сделать для нее, даже просто так, опосредованно, что ли... Буду почаще ей писать в эту зиму, буду тормошить. Ростов... Боже, мне кажется, там все против театра. Все сытое, холе­ное, богатое, наглое, самоуверенное — все против театра.