8 марта 1984 г.

Все позади. Сданы все экзамены, сессия закончилась.

Два дня жил у Горбенко, ждал Таню, а она прилетела только поздно вечером 12-го. Встретились в гостинице «Ленинградской», где меня с трудом поселили. Наконец-то мы вместе в маленьком номере на 19-м этаже.

13-го с 10.00 сидели на заседании в Министерстве культуры, слушали ерунду, но очень показательную ерунду, речь шла о классике и ее воплощении на советской сцене.

Докладчиком была И. Вишневская (доктор искусствоведения). Полный маразм по поводу возможности «ин­терпретации» классики на сцене, даже само слово это вызывает, мол, в ней раздражение.

В прениях тонко и толково ответила на это Шах-Азизова, черт-те что говорил Монастырский, бредил Е.Г. Симонов.

Как четко читаются поколения, как будто говорят на разных языках, и даже перевести с одного на другой невоз­можно: Фокин, Б. Любимов — этих понимаешь, чувствуешь какую-то определенность, ясность желаний и стремлений, взглядов.

А вообще очень полезно было — послушать все эти раз­говоры, очень полезно.

Сейчас летим домой. Татьяна дремлет, я долго рассказы­вал ей о том, что удалось прочитать в Москве и проч.

Впечатления и впечатления. Импрессио. Надо бы на­писать о сессии.

14 марта 1984 г.

Сыграли 2 раза «Наедине», один на стационаре и один в ДК имени Дзержинского. Интересно после перерыва играть, при общем уже въевшемся рисунке возникает живое, непосредственное. В «Дзержинского» играли пя­тидесятый спектакль!

Интересная трансформация произошла со зрителями за это, не такое уж долгое, время, — на этом спектакле ощу­тимо, как ни на каком другом... Просто осязаемо меняется восприятие некоторых вещей, то, что еще вчера было пу­гающим («как можно?»), сегодня — «нормально» и т. д.

Слушали концерт Е. Камбуровой у нас в Доме актера; работала без антракта два часа, и как! Прекрасная актри­са! Безукоризненный вкус, органичность и смысл, смысл во всем. А газеты все дискутируют — почему примитивная эстрада у нас? Сложной они сами не хотят замечать. Она размышлять заставляет...

А вчера сыграли «Качели». С каким удовольствием сыграли! Публика чудесная, или мы ее сделали чудесной, не знаю, но принимали прекрасно, ах, как хорошо было играть! Вот уже и стареем мы с этим спектаклем, меняем­ся, и он с нами естественно меняется, внешняя сторона: декорация, костюмы и проч. — вообще вчерашний день, тем не менее доброта, что ли, какая-то в нем, в спектакле, внутри, вера или — черт знает, что еще, что-то дает ему дыхание.

Потом шли пешком домой и всю дорогу говорили, говорили о спектакле, где — «туда», где — «не туда», с ума сойти, сколько лет его играем, а все — как о маленьком...

«Качели» поедут летом в Ленинград, а вот «Наедине», кажется, опять не пускают, очень жалко.

24 марта 1984 г.

Вчера был в гостях у нас Иосиф Райхельгауз, он ставит «Госпожу министершу» вместо сбежавшего Мокина.

Сидели почти до трех часов ночи. Интереснейший че­ловек, режиссер и, по-моему, естественный, «как есть», что редко сейчас. «Талант —это мера искренности» — у Чехова М.А., кажется.

Много говорили о профессии, о сегодняшнем ее дне. Прекрасно знает и чувствует «новую волну» в драматургии, особенно Злотникова, Петрушевскую; интересно анализи­ровал манеру игры, необходимую для исполнения этой драматургии (четыре пласта: чувственный, действенный, логический, текстовый), смещение, алогичное «плавание» этих пластов, вот где он видит коренную разницу с привыч­ной драматургией шестидесятых — скажем, Розов, Арбузов и проч., даже Гельман.

О судьбах, о случае и проч...

(История Толи Васильева, Ростов — оперетта, Попов по­лучает театр и т. д.).

Долго рассказывал о последних событиях Таганки. Он летал неделю назад в Москву специально на представление Анатолия Вас. Эфроса в качестве главного режиссера. Под­робно рассказывал, как все это происходило — грандиозно, жутко, страшно...

Репзал с зеркалами, шведская стенка, вся труппа (Деми­довой не было), репетиция утром «Пугачева»: голые тела, острые топоры... восемь стульев... начальник управления культуры: «Представляю вам главного режиссера Театра драмы и комедии на Таганке... Анатолия Васильевича Эф­роса... это крупнейший режиссер... с мировым именем... Тоже... (пауза)»...

Речь Эфроса: «... есть миг — я думаю о жизни... Мы с Любимовым определяли...» и т. д.

Мим Михайлов (20 лет молчал): «...вы рано пришли, Анатолий Васильевич...

...В нашем доме трагедия... дайте нам...

...Он живой... живой... выплакаться... подписываемся под каждым словом... изгнание...

...слезы... слезы...»

Самоубийство, саморастерзание. Страшный спектакль, поставленный жизнью.

23 апреля театру 20 лет.

Спектакль Тростянецкого «Лекарь поневоле» — очень хорошо. Алексеев — виртуозно!

27 марта 1984 г.

Опять просидели с Райхельгаузом до 3-х ночи. Съели вдвоем Танину «мазурку», выпили ведро чая... Рассказывал любимовского «Бориса Годунова», здорово рассказывал, подробно и зримо. Считает гениальным спектаклем Ю.П., даже пересказ потрясает. Жалко, но записать это невоз­можно: он и пел, и двигался, и танцевал и проч.

Не забыть последнюю мизансцену Губенко-Годунова (с цветами, в джинсовом костюме — обращение в зал: «славьте» — «народ безмолвствует»). Костюмы... (от тель­няшки до фрака). Песни... (ансамбль Покровского). Деко­рация (два кресла из зала, доска от планшета сцены).

Четыре дня обсуждение.

Возможность совместной работы: о «Марате», Злотников. «Пришел мужчина к женщине». Наша неконфликтность (с Таней).

30 марта 1984 г.

Посмотрел дату прошлой записи и ужаснулся — полме­сяца прошло! Это чудовищно — мне казалось, несколько дней.

Ездили в Горький на фестиваль, возили «Мещан», жили в гостинице «Россия», на той самой, памятной, набережной Жданова, где я помню себя мальчиком. Сколько грустного в жизни, и все связано со временем, вернее, с его неот­вратимостью.

Рано утром проснулся, Таня еще спала, и пошел тихонько туда, к трамплину... Сидел, смотрел на Волгу, и все такие глубокие-глубокие мысли бороздили подкорку, сложив­шаяся такая философия, что, вот, мол, тридцать лет назад (Господи! Тридцать!!!) я сидел, может быть, на этой же самой скамейке, мама с тетей Марусей говорили о каких-то сво­их заботах, а я смотрел туда, за Волгу, в даль, как сейчас... И ничего, кажется, не изменилось с тех пор, те же самые дома за моей спиной, даже выражение лиц несчастных кариатид и усталых старцев, держащих балконы нынешнего музея, то же самое, что и тридцать лет назад, — страдающее и равнодушное... Ну, немного испорчен горизонт пошлыми какими-то корпусами и индустриальными сооружениями, но это не в счет, в общем — все по-прежнему... И вместе с тем глубоко копал я... все другое... как и сам я — чужой, взрослый дяденька, на чужой скамейке.

Вдруг поймал себя на том, что забыл, в какую сторо­ну течет река! Это даже смешно! Нет, помнил, конечно, ощущал как-то, что вот туда... вправо... Но не был в этом уверен, покоя не было. Стал смотреть за льдинками, при­лепившимися там, внизу откоса, к берегу. Они почти не двигались, присосались, как телята к малине. (А погода чудесная — весна, весна.) Глаза даже заболели смотреть. Через много-много минут ощутил все-таки движение и даже вздохнул, успокоился: правильно! В ту же сторону текла Волга, как и раньше, как тогда...

Только не текла она, нет — движения не видно, оно скрыто, движение. Это в маленькой речке все сразу видно, и куда она, и какой у нее характер, и проч. и проч.

Потом, естественно, я выстроил целую концепцию о Движении применительно к режиссуре. Чтобы изложить подробно, потребуется много времени, поэтому (пока) запишу только формулу: ухватить (ощутить) бесконечную неотвратимость Движения — значит ощутить суть Мира. Воспринимаем жизнь как схему, мертвый график (гео­графическая карта). Движение неотвратимо... Движение в глубине — бесконечно. Суть не в скорости движения, в его бесконечности. Это любопытно по отношению к характеру (опять схема, даже если в развитии — схема, потом дру­гая — график!!). Текучесть характера — неотвратима, как неотвратимо движение.