Если это изречение могло применяться к правителю-мужчине, то насколько же правильно оно для женщины! Как строго ей придется следовать этим словам! Ах, если бы она родилась мужчиной! Она сама бы повела императорские армии на захватчиков. Какие же грехи она совершила в своей прошлой жизни, что родилась женщиной в нынешние трудные времена, когда нужны сильные мужчины? Она с грустью размышляла над этим вечным вопросом, заглядывая в самые глубины своего существа. Да, она родилась женщиной, которую боги наградили мужским умом. Мужской ум лишь поможет ей делать то, что должно быть сделано.

Когда в ту ночь Цыси пришла в императорскую спальню, Сын неба был напуган. Увидев его страх, она поняла, что он едва дождался ее прихода. Император взял правую руку Цыси и, поглаживая ее ладонь, задал тот вопрос, который ему не терпелось задать своей любимой:

— Как же нам следует поступить с этим англичанином Баурингом? Не заслуживает ли он смерти?

— Да, — мягко ответила Цыси, — заслуживает, как любой, кто оскорбляет Сына неба. Но знаете, мой господин, если вы хотите убить гадюку, то голову ей следует отсечь одним ударом, иначе эта тварь снова на вас нападет. Поэтому ваше оружие должно быть остро, а удар точен. Мы не знаем, какое оружие выбрать сейчас, но видим, что змея сильна и коварна. Поэтому, прошу вас, тяните время, не подчиняйтесь, но и не отказывайте. Ждите, когда мы сможем нанести решительный удар.

Она говорила, и с его болезненного лица исчезало беспокойство. Каждое слово он воспринимал, как голос Неба. Когда Цыси закончила, император с жаром воскликнул:

— Ты сама богиня милосердия Гуаньинь! Небо послало мне тебя в это страшное время, чтобы ты могла направлять и поддерживать меня.

Император не раз говорил ей слова любви, называл ее своим сердцем и своей печенью, но то, что он произнес сейчас, понравилось Цыси больше всего.

— Гуаньинь, — ответила она, — моя самая любимая богиня.

И ее голос, мягкий и сильный от природы, звучал нежно и покорно.

С неожиданной энергией император сел на постели.

— Прикажи главному евнуху позвать моего брата, — велел он. Подобно всем слабым людям, приняв решение, Сяньфэн становился нетерпелив и слишком спешил действовать.

Но Цыси подчинилась, и несколько мгновений спустя вошел принц Гун. Взглянув на его строгое красивое лицо, она снова почувствовала, что этому человеку можно доверять. У них была общая судьба.

— Сядь… сядь… — нетерпеливо сказал император брату.

— Позвольте мне постоять, — вежливо ответил принц Гун.

Император говорил высоким голосом, запинаясь и подыскивая слова:

— Мы… я… решил, что по белым иностранцам нельзя наносить просто удар. Они заслуживают немедленной смерти. Когда наступаешь на змею… То есть, я хочу сказать, змею надо убить сразу, понимаешь, отрубить ей голову, вопрос в том…

— Понимаю, высочайший, — сказал принц Гун, — лучше не наносить удар, если мы не уверены, что не сумеем уничтожить врага раз и навсегда.

— Об этом я и говорю, — пробормотал император. — Когда-нибудь мы их уничтожим, а пока следует тянуть время, понимаешь, не поддаваться, но и не отказывать.

— Игнорировать белых людей? — спросил принц Гун.

— Вот именно, — устало произнес Сын неба и облегченно откинулся на желтые атласные подушки.

Принц Гун размышлял. Если бы император сам принял решение, можно было бы объяснить его вечным страхом Сяньфэна перед неприятностями и постоянной летаргией, делавшей его бездеятельным. Но принц понимал, что правителя надоумила Цыси. В словах брата он слышал голос рассудительного ума, который скрывался в ее красивой головке. Однако она была очень молода… И к тому же женщина… Можно ли искать мудрость в ее словах?

— Высочайший, — терпеливо начал принц Гун. Но Сын неба отказался слушать.

— Я все сказал! — закричал он разгневанно. Принц Гун склонил голову:

— Пусть будет так, высочайший. Я сам передам ваши приказания наместнику.

Хрупкий мир не был нарушен. Одним зимним утром последнего месяца старого лунного года и первого месяца нового солнечного года, когда сыну было девять месяцев от роду, императрица проснулась и глубоко вздохнула. Цыси чувствовала сильное одиночество, казалось, что ей грозит невидимая страшная опасность. Давно она уже не встречала утро так, как когда-то дома в Оловянном переулке. Там она открывала глаза и видела ласковое утреннее солнце, светившее сквозь решетчатые окна. Кровать, которую она делила с сестрой, представлялась убежищем, куда уже не вернуться, а мать — приютом, который больше ей не принадлежал. Кого в этом бесконечном хитросплетении узких проходов, дворов и дворцовых залов заботило, жива Цыси или умерла? Даже император больше думал о своих многочисленных наложницах.

— Ах, мама, — горестно вздохнула Цыси в атласную подушку.

Ответа не было. Цыси подняла голову и увидела в окне серый свет позднего рассвета. Ночью выпал снег, покрыв толстым слоем стены и изразцовые плитки в садах. Круглый бассейн совсем скрылся под сугробами, ветки сосен склонились под тяжестью снега.

«Как грустно, — подумала Цыси. — У меня как будто все внутри похолодело от грусти».

Однако она не была больна. Цыси чувствовала под одеялом теплоту своего тела, а голова была ясной. Она лишь упала духом.

«Как бы только увидеть маму, — думала Цыси. — Только б взглянуть на ту, что меня родила…»

Она вспоминала любимое лицо — доброе и умное, радостное и проницательное. Ей страстно захотелось вернуться к матери и рассказать, как одиноко и страшно живется во дворцах. А в дядином доме в Оловянном переулке не было ни страхов, ни дурных предзнаменований, будущее не казалось таким зловещим. Рассвет поднимал ее ради простых забот: еды, домашних дел, жизнь шла без блеска и без жажды величия.

— Ах, мама, — снова вздохнула Цыси, и ей захотелось только самой растить своего ребенка. Ах, если бы только можно было вернуться в родной дом!

Тоска захватила ее так сильно, что весь день Цыси ходила грустная. Но грустным был и сам день: тусклый свет еле пробивался сквозь пелену падающего снега, и даже в полдень пришлось в комнатах зажигать фонари. Императрица решила никуда не выходить и заниматься в библиотеке, которую устроила в маленьком прилегающем дворце. Он долго стоял незанятый, пока Цыси не приказала евнухам собрать там свои любимые книги и свитки. Но сегодня книги ей ничего не говорили, и, забыв о времени, она неторопливо развертывала один свиток за другим. Наконец, нашла тот, что искала, — пятиметровый, нарисованный известным художником во времена монгольской династии Юань. Свитку было более пятисот лет, а сюжет восходил к великому Ван Вэю, ее любимому пейзажисту. И в этот зимний день, когда за окнами мела метель, императрица заворожено разглядывала зеленые картины вечной весны. Свиток развертывался, и один пейзаж перетекал в другой, так что она могла рассмотреть все подробно: и дерево, и ручей, и далекие горы. Мысленно перешагнув высокие стены, Цыси отправилась путешествовать по прекрасной стране. Она шла вдоль чистых ручьев и глубоких озер, следовала течению рек, переходила их по деревянным мостам и взбиралась по каменистым тропинкам на горные склоны. Оттуда она наблюдала, как бурлит в ущелье поток и водопадом ниспадает на равнину, разбиваясь в пену и брызги. Вновь спускалась и шла мимо деревенек, приютившихся в сосновых лесах, проходила через теплые долины, поросшие бамбуком, останавливалась отдохнуть в беседке поэта, наконец, она добиралась до морского берега, где река терялась в бухте. Среди камышей, встречая приливы и отливы, качалась рыбацкая лодка, а взгляду открывались морской простор, туманные, бесконечно далекие горы. В этом свитке, говорила дама Миао, живет человеческая душа, летящая через сладостные земные пейзажи к далекому неведомому будущему.

— Почему, — спросил ее в ту ночь император, когда этот грустный день был прожит, — почему твои мысли всегда так далеко? Меня не обманешь: твое тело здесь, но оно безжизненно, думами ты не со мной.