Он взял корзину из рук женщины и осторожно заглянул под свинину, где лежали купленные им курительные палочки. Он боялся, как бы они не сломались, а это дурной знак; но они были целы, и он достал их и воткнул рядом в пепел других курительных палочек, груда которого возвышалась перед богами, потому что вся округа почитала эти маленькие фигурки. Разыскав кремень и огниво, Ван Лун высек огонь на сухой лист вместо трута и зажег курительные палочки.

Мужчина и женщина стояли вместе перед богами своих полей. Женщина смотрела, как тлеют и покрываются пеплом концы курительных палочек. Когда на них накопилось много пепла, она нагнулась и стряхнула его указательным пальцем. Потом, словно испугавшись того, что сделала, она быстро взглянула на Ван Луна своими немыми глазами. Но что-то в ее движении понравилось Ван Луну. Казалось, она почувствовала, что курительные палочки принадлежат им обоим: в этот момент совершился их брак. Они стояли рядом в полном молчании, пока палочки не превратились в пепел; и тогда, так как солнце уже садилось, Ван Лун взвалил сундук на плечо, и они пошли домой. У дверей дома стоял старик, греясь в лучах заходящего солнца. Заметив подходившего с женщиной Ван Луна, он не сделал ни одного движения. Было бы ниже его достоинства обращать на нее внимание. Вместо этого он притворился, что смотрит на облака, и крикнул:

– Видно, что будет дождь. Вот по этому облаку, что надвигается на левый рог молодого месяца. Должно быть, не позже чем завтра ночью! – А потом, увидя, что Ван Лун берет у женщины корзину, он снова закричал: – Много потратил денег?

Ван Лун поставил корзину на стол.

– Сегодня будут гости, – сказал он кратко, внося сундук О Лан в ту комнату, где он спал, и ставя рядом с сундуком, где лежала его одежда. Он посмотрел на сундук странным взглядом.

Но старик подошел к двери и заговорил стремительно:

– В этом доме нет конца тратам!

В сущности, ему льстило, что сын позвал гостей, но он чувствовал, что долг приличия обязывает его ворчать перед невесткой, чтобы она с первых же дней не стала расточительна. Ван Лун ничего не сказал и понес корзину на кухню, а женщина последовала за ним. Он вынул провизию, положил на край незатопленной печки и сказал:

– Вот свинина, а вот говядина и рыба. Есть будут семеро. Сумеешь ты приготовить ужин?

Он не смотрел на женщину, – это было бы неприлично.

Женщина отвечала бесцветным голосом:

– Я была служанкой на кухне с тех пор, как попала в дом Хванов. Там готовили мясо три раза в день.

Ван Лун кивнул и оставил ее одну. Он не видел ее до тех пор, пока не собрались гости: общительный, хитрый и вечно голодный дядя, сын дяди, дерзкий парень лет пятнадцати, и соседи, неуклюжие и ухмыляющиеся от робости. Двое были из соседней деревни, они обменивались с Ван Луном семенами и помогали друг другу убирать урожай, а третий, Чин, был его ближайший сосед, – маленький спокойный человек, говоривший неохотно, только в случае крайней необходимости. Когда они уселись в средней комнате, из вежливости заняв места не сразу, а после долгих колебаний и споров, Ван Лун пошел на кухню и велел женщине подавать. Он был доволен, когда она сказала ему:

– Я буду подавать чашки, а ты ставь их на стол. Я не люблю выходить к мужчинам.

Ван Лун ощутил большую гордость, что эта женщина принадлежит ему и не боится ему показываться, но к другим мужчинам выходить не хочет. Он взял чашки из ее рук у кухонной двери, поставил их на стол в средней комнате и громко провозгласил:

– Ешьте, дядя и братья!

И когда дядя, который любил пошутить, сказал:

– А разве мы не увидим чернобровой невесты? – Ван Лун возразил твердо:

– Мы еще не одна плоть. Не годится, чтобы чужие мужчины видели ее, пока брак не совершился.

И он упрашивал их есть, и они ели угощение охотно и в полном молчании, и один из них похвалил коричневый соус к рыбе, а другой – хорошо зажаренную свинину. И Ван Лун снова и снова повторял в ответ:

– Это плохая еда, она плохо приготовлена.

Но в глубине души он гордился ужином, потому что к мясу женщина добавила сахару, уксусу и немного вина и сои, и получилось такое вкусное блюдо, каких самому Ван Луну еще не доводилось пробовать за столом у своих друзей.

Ночью, после того как гости просидели долго за чаем и истощили все свои шутки, женщина все еще возилась у печки. А когда Ван Лун, проводив последнего гостя, вошел в кухню, то увидел, что она заснула на куче соломы, рядом со стойлом быка. В волосах у нее запуталась солома, он позвал ее, а она быстро подняла руку, словно защищаясь от удара. Когда она наконец раскрыла глаза и посмотрела на него странным взглядом, он почувствовал, что стоит лицом к лицу с ребенком. Он взял ее за руку и повел в ту самую комнату, где еще сегодня утром он мылся для нее, и зажег красную свечу на столе. В этом свете, наедине с женщиной, он вдруг почувствовал робость и должен был напомнить себе: «Это моя жена. Дело должно быть сделано». И он начал раздеваться, а женщина зашла за занавеску.

Ван Лун сказал грубо:

– Когда будешь ложиться, потуши сначала свет.

Потом он лег, натянул толстое ватное одеяло на плечи и притворился спящим, но он не спал. Он весь дрожал, и каждый нерв в его теле напрягался. А потом, когда прошло уже много времени и рядом с ним безмолвно закопошилась женщина, его охватила радость, которую он с трудом сдерживал. Он хрипло засмеялся во тьме и притянул женщину к себе.

Жить стало наслаждением. На следующее утро он лежал в постели и наблюдал, как одевается женщина, которая теперь принадлежала ему. Она встала и одернула на себе сбившееся платье, плотно застегнув его у горла и оправляя его на теле медленными и гибкими движениями. Потом она сунула ноги в матерчатые башмаки и плотно завязала их шнурками, болтавшимися сзади. Свет из маленького окна падал на нее полосой, и он смутно видел ее лицо. Оно было все такое же. Это удивило Ван Луна. Ему казалось, что эта ночь должна была изменить его; а эта женщина встала с его ложа совершенно так же, как вставала каждое утро в течение всей своей жизни. Кашель старика сердито раздавался в предрассветной тьме, и он сказал ей:

– Отнеси сначала отцу чашку горячей воды. Это помогает ему от кашля.

Она спросила, и голос ее при этом звучал совершенно так же, как вчера:

– Положить в чашку чайных листьев?

Этот простой вопрос смутил Ван Луна. Ему хотелось бы сказать: «Конечно, положи чайных листьев. Уж не думаешь ли ты, что мы нищие?»

Ему хотелось бы показать женщине, что чай в этом доме не считается ни во что. В доме Хванов, разумеется, каждая чашка воды зеленеет от чайных листьев. Там, наверное, даже рабыня не станет пить простую воду. Но он знал, что отец рассердится, если женщина в первый же день подаст ему чаю вместо воды. Кроме того, они и вправду небогаты. Поэтому он ответил небрежно:

– Чай? Нет, нет, – от чаю кашель у него становится хуже.

Потом он лежал в постели, угревшийся и довольный, а на кухне женщина разводила огонь и кипятила воду. Теперь он мог бы заснуть, но его глупое тело, которое за все эти годы привыкло подниматься рано, не желало спать, и он лежал, наслаждаясь роскошью праздности.

Он все еще стыдился думать о своей жене. Сначала он думал о своих полях и пшенице и о том, какой урожай он соберет, если пойдут дожди, и о семенах белой брюквы, которые он хотел купить у соседа Чина, если они сойдутся в цене. Но во все эти мысли, которые не выходили у него из головы каждый день, вплеталась новая мысль о том, какая жизнь у него теперь, и вдруг, думая о сегодняшней ночи, ему захотелось узнать, любит ли она его. Это было новое желание. До сих пор он хотел только знать, понравится ли она ему и подойдет ли для его ложа и для его дома. Хотя лицо ее было некрасиво и кожа на руках груба, крупное тело ее было нежно и нетронуто, и он засмеялся, думая о ней, коротким, жестким смехом, каким он смеялся во тьме прошлой ночью. Молодые господа не сумели ничего рассмотреть за этим некрасивым лицом кухонной рабыни. У нее было красивое тело, нежное и округленное, несмотря на худощавость и широкие кости. В нем вдруг возникло желание, чтобы она полюбила его как мужа, а потом ему стало стыдно.