Затем они принялись наперебой рассказывать друг другу забавные истории из жизни. Глядя на веселую красивую девушку, Валерий чувствовал себя помолодевшим на добрый десяток лет. Кажется, изумился он, я начинаю влюбляться. Жаль, что спустя сутки-другие меня пустят в расход.

Инге раскраснелась, ей стало жарко, она расстегнула парку. Увидев её небольшую, но высокую, задорно оттягивающую свитер грудь, Валерий вдруг подумал, что если о серьёзной влюбленности говорить рановато, то о некотором половом возбуждении – самое время.

– Смотри, смотри, Валерий! – закричала Инге. – Железный Занавес! Как здорово!

Впервые о Железном Занавесе Черемша услышал, будучи ещё совсем пацаненком, когда работал сборщиком самолетов в Нижнем, и решил, что его разыгрывают. Учась в Серпуховской высшей школе воздушной стрельбы и бомбометания, он прочел о Занавесе в газете и подумал, что досужих щелкоперов, беззастенчиво дурящих советский народ, стоило бы, пожалуй, шлёпнуть. Увидев же впервые грандиозную стену, опоясывающую СССР по границам, он до немоты поразился величию народа, сотворившего такое чудо. И благоговел перед Занавесом до сих пор.

Строго говоря, гофрированная, блестящая металлическим блеском стена, трепещущая на некотором расстоянии от них – прямо по курсу – железной не являлась. Составлявшие ее эманации были всего лишь отблесками сознаний, чувств, воли людей, населяющих страну Советов. Вокруг всякого государственного образования от начала времен и до времен современных, определённо знал Черемша, вздымается свой Занавес, но Железный – только вокруг СССР. Ибо прочнее его – нет.

Валерий как всегда проморгал момент, когда Занавес приобрел структуру. Только что он сверкал гофрами под низким декабрьским солнцем, готовым нырнуть за горизонт, – и вот уже ожил. Сотни, тысячи, десятки тысяч огромных человеческих лиц, влившихся в ткань Занавеса, наполнивших её своей энергией, гримасничали перед лётчиком. Все они смотрели на территорию отечества, и души их были открыты настежь. В них было всё: восторг, жалость, деловитость, благоговение и презрение. И ненависть тоже была. Основную массу составляли лица вполне довольные, разве что чуть напуганные. У Черемши никогда не хватало слов, чтобы описать эмоции, демонстрируемый лицами, да он и не пытался. Для этого существовали специальные люди, целые отделы с приданными им эскадрильями лучших самолетов и дирижаблей, непрестанно облетающими государственную границу. Валерий не охал, узнавая об аресте новой партии высокопоставленных шпионов или врагов народа. Они действительно были врагами страны – здесь они признавались в этом честнее и вернее, чем в застенках НКВД. Самое смешное, думал Черемша, что даже те, кто пытаются Занавес прорвать, тоже входят в его ткань. И на их месте вовсе не дыры – такой же монолит, как и везде.

Занавес рывком приблизился, и самолет пронзил его, в пену взбивая винтами отражения чьих-то душ. Оригиналы в этот момент умирали, знал Черемша.

– Ты когда-нибудь видел себя? – прерывая его мысли, спросила Инге.

– Нет, – ответил он. – И очень этому рад. Считается, что увидевший своё подлинное лицо человек больше не жилец.

– Как жаль, – сказала девушка. – А я видела. Вот только что… И знаешь, Валерий, оно улыбалось!

У Черемши захолонуло сердце. Девчонка… сколько же ей осталось? День? Неделя? «Ах, дьявол! – подумал он с остервенением, – как же так?.. почему так несправедливо? Знать – об этом – наверняка… Бедняжка!»

Он отвел глаза, пряча сочувствие, способное больно обидеть гордого человека.

– Слушай, Валерий, – сказала Инге, и голос её дрогнул от отчаянной решимости, – а ведь я всё ещё девственница. Не хочется умирать… вот такой, ущербной, – она поднялась с кресла.

Парка осталась висеть на кожаной спинке. Шапка упала на пол. С невообразимой грацией она избавилась от стеганых штанов и унтов, через голову стянула пёстрый вязаный свитер, кошкой выскользнула из бледно-розовых рейтузов с начёсом. Тонкие шерстяные носки порхнули как две голубки, опустились на приборную доску. И она осталась совершенно нагой – пунцовой с головы до пят, чуть полноватой… и рыжею – везде, где кудрявились волосы, волоски, шерстка, пушок… Она улыбалась. «У тебя были когда-нибудь рыжие литовские целочки?»

Откинутое пилотское кресло с трудом вмещало их. Они сплелись, свились, сомкнулись, они тяжело дышали и смотрели друг на друга – любовник на любовницу, муж на жену, самец на самку – не отрываясь и не закрывая глаз. Солнце давно скрылось. Полыхало северное сияние. Она сказала:

– Глупо, конечно, то, что я хочу спросить, и все же: тебе было хорошо?

– Было и есть, – ответил он. – И будет. Я не собираюсь останавливаться на достигнутом. Вот покурю и продолжу.

– Покурим вместе? У меня есть кое-что получше «Казбека».

Она пролилась сквозь его объятия и возникла возле вороха своей одежды. Гибко наклонилась. Он не отрывал от неё жадного взгляда. Ему сразу захотелось её снова. Она зашуршала бумагой, вернулась с двумя самокрутками.

– Туркестанский табачок. Никогда не пробовал?

– Нет, – он привлек её к себе. – Потом попробую.

Она тихонько взвизгнула. Через мгновение они дышали, двигались и жили в унисон. Северное сияние бесновалось в одном ритме с ними. Из брошенных наушников раздавался подобный хору цикад треск радиопомех. Даже он был ритмичен. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же…

– Посмотри-ка, твоя туркестанская отрава чертовски благотворно влияет на мою репродуктивную способность! Не уверен, ой не уверен, что я докурю её до конца.

– Да я не только вижу, чувствую. Или это подлокотник? Не-ет, не подлокотник! Ах ты, мой крепыш неугомонный! Ну, иди сюда, озорник!..

Черемше словно плеснули ледяной водой на спину. Он проснулся, осмотрелся. Жрать хотелось – жутко. Инге прикорнула у него на груди, северное сияние погасло. Впереди, на фоне чёрного неба, бурел и клубился продолжительный облачный фронт в виде растопыренной уродливой пятерни, сгребающей брызги звёзд в раздутый мешок. Наверное, там уже лежало исчезнувшее северное сияние, а возможно, и солнце. «Альбатрос» обреченно влетел в тучи, став ещё одной жертвой загребущей руки. Из наушников донеслись странные, зовущие и тревожно будоражащие сердце звуки и слова. Где-то в другом мире и в другом времени они могли бы быть песней. Но не здесь. Демонический голос, демоническая музыка:

Черемша поспешно щелкнул тумблером, вырубая радио. Нельзя. Нельзя ему это слышать. Ему стало зябко. И ещё он вдруг осознал: пора вскрывать конверт.

Как Валерий ни ухищрялся, стараясь не побеспокоить девушку, вытаскивая конверты из планшетки, Инге проснулась-таки.

– Я оденусь?

– Угу, давай.

– А ты?

– Позже, – он торопливо рванул бумагу. Разрыв прошел точно посредине цифры 1.

В конверте оказался ещё один конверт. Обычный, почтовый. В нем шелестело что-то сухое, ломкое, кажется, травянистое. Стебли какие-то или, быть может, сосновая хвоя. Плакатным пером на нем было написано: «Черемше. Вместо прочтения – сжечь!»

Валерий крутанул колесико зажигалки, сделанной из пулеметного патрона, поднёс пламя к уголку конверта. Вспыхнуло быстро и ярко. На колени просыпался светлый пепел. «Альбатрос» нырнул в воздушную яму. И – всё.

Валерий быстро оделся, вскрыл две банки гречки со свининой и термос с чаем. Нарезал хлеб большими ломтями. Поели молча. Они ждали чего-то. И что-то произошло. Сзади громыхнуло два раза.

– Стреляли, что ли?! – разъярился Черемша. – Идиоты! – он вскочил и бросился к пассажирам.

Шамсутдинов, обнаженный, распятый на треугольной раме из дырчатых квадратных труб, которой Черемша не видел при взлете (видимо, собрали уже в воздухе), и которая перегораживала сейчас всё внутреннее пространство грузового отсека, был мёртв. Толедо окунал в кровавую лужицу, натекшую из простреленной груди, гусиное крылышко и рисовал на стенках самолета отвратительные каракули. Костров раскачивался, стоя на коленях, взад-вперёд и напевал: «Иду! Иду! Идём! Войду! Войду! Войдём!»