На одном была крупная цифра 1, нарисованная через трафарет, а на другом – 2.

– Жаль, что ты не любознателен, комбриг. Я мог бы рассказать такое… – горько сказал Джаггернаутов. Помолчав и повздыхав, встрепенулся: – Хорошо же. Буду краток. Твоя задача – долететь до места, приземлиться либо приводниться, высадить пассажиров, выгрузить н-н-научное (слово далось ему с трудом) оборудование. После окончания исследований вернуться. Держи. Это инструкции. Вскроешь в воздухе, когда поймешь, что пора вскрывать.

– А я пойму? – усомнился Черемша, все ещё находящийся под впечатлением, оставленным ему внешностью бывшего танкиста.

– Да, – просто и негромко сказал Джаггернаутов, но в его неприятном голосе была такая сила, что Черемша поверил ему сразу и безоговорочно. – А теперь проваливай, – сказал Джаггернаутов и почему-то хихикнул.

Черемша встал с медицинского вида кушетки, на которой, оказывается, все это время сидел (она на мгновение стала видна, а затем исчезла – будто не было), и пошел прочь от стола с зеленой лампой и спаленным насмерть в танке, а сейчас вполне живым «покойником». За время их беседы стало ещё темнее; дым, кажется, сгустился до полной осязаемости. Черемша бродил вдоль стен, постоянно натыкаясь на длинные гимнастические скамьи, составленные в шаткие высокие штабеля. Двери не было.

– Что ты там ищешь, Черемша? – донесся из страшного далёка голос Джаггернаутова. – Дверь, что ли?

– Дверь, конечно, – раздраженно (только что с вершины штабеля, который он пнул, сорвалось ядро для спортивного метания и пребольно ударило его по колену) отозвался Черемша.

– Напрасный труд, – сообщил погорелец. – Её там нет. Тебе придется прыгать в окно, лётчик. Иди на свист, – и Джаггернаутов засвистел каким-то загробным булькающим свистом. Негромким, но отчаянно царапающим черемшинские нервы.

Черемша сказал несколько фраз, щедро сдобренных отборным матом, и подчинился целеуказующему звуку.

Чтобы подобраться к окну, пришлось пройти в непосредственной близости от товарища Джаггернаутова. Валерий скосил глаза и до него дошел смысл фразы о буквальной постановке того на ноги. Джаггернаутов был калекой. Он сидел в огромном инвалидном кресле, изготовленном из толстого бамбука, отделанного слоновой костью, черепаховыми панцирями и литой бронзой. Ободья колес «каталки» топорщились ужасающими серпообразными клинками – кажется, тоже бронзовыми и, без сомнения, великолепно отточенными. Спереди и сзади под колеса были подложены башмаки, предохраняющие кресло от самопроизвольного перемещения. Башмаки были надеты на ноги, отрезанные по самый пах и обмотанные по срезу толстым слоем окровавленных, но уже крепко заскорузлых бинтов. Ноги лежали беспокойно, подергивались и слабо дымились из-под бинтов и башмаков. Этот дым и висел в комнате, понял Черемша.

– Мои собственные, – прокомментировал Джаггернаутов. – Никак не решусь выбросить. Привязанности, чёрт бы их побрал… Чего встал, летчик? Сигай в окно, не трусь.

Черемша, совершенно уже обалдевший, послушно забрался на широкий подоконник и потряс облупленную раму. Высота, с которой придётся прыгать, была не ясна, и его пробирала лёгкая дрожь возбуждения перед рискованным поступком. Рама не открывалась.

– Учти, там верхний шпингалет заедает, – сказал Джаггернаутов.

Черемша сдвинул шпингалеты (ничего не заедало в верхнем, напротив, штырь скользнул как хорошо приработанный поршень авиадвигателя), ударил ладонью по оконному переплету и шагнул в неизвестность.

Падение было непродолжительно; удар – страшен. Мгновение столкновения с землей, до предела насыщенное адской болью, растянулось подобно резиновому амортизатору… Черемша успел внятно почувствовать, как мелкие кости ног превратились в крошево, а несколько крупных обломков берцовых костей, размозжив таз, пробив брюшину и грудную полость, на мгновение возникли над переломанными ключицами и вошли в голову. Он услышал надрывный вой двигателя, перед глазами возник нелепо задранный штурвал, беснующиеся приборы истребителя, за фонарем кабины мелькнул не то столб, не то печная труба, самолет врезался в него плоскостью, бешено дернулся, стекло разлетелось; слева пронесся, кувыркаясь, аккумулятор, на Черемшу стремительно надвинулся штабель дюймовых арматурных прутьев… И боль оборвалась.

– Валерий Павлович, – осторожно тормошил его Толедо, – просыпайтесь, Валерий Павлович. Приехали.

Черемша сгреб его за грудки, встряхнул раз и другой, рыкнул:

– Ты что это, паскуда, а?! Чем ты меня уколол, г-гаденыш?

Толедо молчал. Голова его моталась, на прикушенной губе набухла темная капля, стекла на крепкий подбородок тоненькой струйкой.

– Валерий Павлович, прекратите. Он всего лишь выполнял приказ, – сказал с переднего сиденья Шамсутдинов. – Выходите, вас ждут.

Черемша, блеснув гневным глазом, полез из машины. Толедо утер кровь платком, поднял что-то с пола автомобиля и последовал за ним.

– Вы забыли инструкции, – сказал он, выбравшись из машины, и протянул Валерию два больших пакета из плотной бумаги. Пакеты были совершенно одинаковыми и отличались лишь надписями, нанесенными через трафарет.

На одном была крупная цифра 1, а на другом – 2.

Ангар, устроенный под горою, приближался. Шамсутдинов и Толедо, легкой походкой похожие на физкультурников, шли впереди, не оборачиваясь, и громко хохотали. Плюгавый очкастый Кривнов, помощник авиаконструктора Болховитинова, семенил рядом, что-то лепеча о новом самолете, на котором предстояло лететь Черемше. Черемша хорошо знал как Болховитинова с Кривновым, так и их проклятые самолеты. С августа 37-го, когда экипаж Леваневского на И-209-ом, спроектированном Болховитиновым, пропал с концами, Черемша всю их контору возненавидел – крепко и навсегда. Сейчас он едва сдерживался, чтобы не устроить ураганной ярости скандал. Дурак же Кривнов состояния его, кажется, не замечал: забегал вперед, чтобы заглянуть в лицо, путался в ногах и говорил, говорил…

Валерий остановился, закурил и задумчиво спросил нетерпеливо топчущегося конструктора:

– Тебя в детстве мальчишки часто лупили?

Кривнов заметно опешил.

– Позвольте?..

– Когда мне было лет девять-десять, я похожему на тебя заморышу в очках одним ударом выбил челюсть только за то, что он болтал без умолка пять минут. С тех пор выдержка у меня возросла, конечно… но ты болтаешь уже шесть. Намек понятен?

Намек Кривнову был понятен. Больше он не проронил ни слова.

Самолет Черемше активно не понравился. Он был сравнительно мал, пузат, всего с двумя моторами. Широкие длинные крылья казались прикрепленными не на законное место, а куда попало – были смещены к хвосту и кверху. Опирался самолёт на внушительные поплавки, позволяющие осуществить посадку на воду или снег. Кривнов, опасливо косясь на Черемшу, сказал:

– БК-101, «Альбатрос». Детище прогрессивной конструкторской мысли. Открывает совершенно новое направление в авиастроении.

Воплощение прогрессивной конструкторской мысли в металл, похоже, было ограничено отсталостью технологии и нехваткой средств. Корпус у птички оказался фанерным. Черемша покачал головой и сказал:

– Да ты не идиот ли случаем, Кривнов? Лететь в декабре в Арктику на деревянном самолете? Или ты меня за идиота держишь? А может… может, ты вредитель – вместе со своим генеральным?

Кривнов, потея и вибрируя, начал сбивчиво оправдываться. Глядя на него, нетрудно было представить, что он в самом деле саботажник, пойманный на месте преступления. Черемша широко улыбнулся удачной шутке, но улыбка его в тот же миг окаменела: Шамсутдинов упруго шагнул к дрожащему очкарику и выстрелил ему в голову из револьвера. Труп бросило на фюзеляж «Альбатроса», он ударился плечами и упал ничком на бетонный пол. Шамсутдинов, пряча пистолет в кобуру, задорно подмигнул Черемше вернулся к Толедо.

Пока труп убирали и замывали кровь, возникла неловкая пауза. Черемша, вдруг в каким-то запредельном озарении осознавший, что это его слова о вредительстве стали командой к расправе, с остервенением сосал папиросу, пытаясь успокоить впавшую в истерику совесть. Стройный палач вполголоса рассказывал что-то увлекательное своему неприметному товарищу, тихонько над рассказом посмеивающемуся. Ни один из них, отметил Черемша, не потерял и капли присутствия духа.