Особенно отчетливо этот эстетический принцип выявлен в басне
► ВЕРБЛЮД И ИГОЛЬНОЕ УШКО
Один верблюд пролез в угольное ушко.
А это очень нелегко.
И чтоб отметить это чудо,
Все стали чествовать верблюда
Он — сверхверблюд!
Громадный труд!
Какая нужная работа!
Вдруг замечает где-то кто-то:
За этот труд ему хвала и честь,
Но вот что он туда пролез - понятно,
А вот пускай попробует пролезть обратно.
Верблюд рассвирепел, как бес,
Полез обратно - и пролез!
И вот его все знают города,
Его снимают все, о нем уж пишут книжки.
А наш верблюд — туда-сюда,
Туда-сюда без передышки.
Натер себе бока и холку
И наконец сломал иголку.
Мораль: у нас неповторимая эпоха.
Но вот иголки делаем мы плохо.
Что ни говори, но уж ЭТА мораль из рассказанного нам басенного сюжета ну никак не вытекает. Хотя сама по себе, никак с этим сюжетом и не связанная, наверно, содержит в себе некую несомненную истину, о которой авторам и хотелось поведать читателям
Раскрыть смысл и природу этого художественного приема мне поможет слышанный мною однажды анекдот про Байрона. Скорее всего даже не анекдот, а - апокриф, легенда
Некий современник Байрона, тоже довольно известный в те времена поэт, сочинил обращенную к нему эпиграмму, смысл которой, если перевести ее на язык родных осин, звучал так:
Я, такой-то (имярек),
Живу с твоей сестрой.
О том, действительно ли этот самый имярек жил с сестрой Байрона, история умалчивает. Быть может, это была чистейшей воды клевета.
Но с точки зрения поэтической формы эпиграмма была совершенна. Все в ней там было на месте: и безупречный стихотворный размер, и безукоризненная рифма.
Но, возражая противнику ответной эпиграммой, в суть дела Байрон вдаваться не стал.
Убийственный его ответ на нее был таков:
А я, Джордж Байрон,
Живу с твоей женой.
— Позволь! — возмущенно вскричал байроновский оппонент. — Да ведь у тебя тут нет рифмы?
— Зато правда, — ответил Байрон.
Из этой истории — скорее всего выдуманной — следуют по крайней мере два вывода.
Первый состоит в том, что байроновский оппонент в литературе был человек не случайный, поскольку эпиграммой собрата он был задет и оскорблен не как муж-рогоносец, а как профессионал-стихотворец. Что же касается второго вывода, то он тоже важен. Смысл его в том, что правда в искусстве — дело тоже не последнее.
Тут столкнулись две разные эстетики.
А рассказал я этот анекдот к тому, что Эрдман и Масс в своих баснях безусловно придерживались эстетики второго рода.
На каждый упрек, что вот, мол, ваша мораль никак не вытекает ни из логики, ни из смысла, ни из содержания рассказанного вами сюжета, они могли бы, подобно Байрону, ответить:
— Зато это правда.
Без большого риска ошибиться я мог бы сказать, что ответить таким образом они могли бы даже с большим основанием, чем британский классик, поскольку тот вполне мог ради красного словца и пренебречь истиной. А у них, как стрелка компаса на север, мораль каждой их басни неизменно и неуклонно нацелена НА ПРАВДУ. И правда эта далеко не всегда так примитивно проста и даже мелочна, как в случае с верблюдом и плохими иголками. Сплошь и рядом — это весьма серьезная и даже глубокая правда.
Взять хотя бы вот такую их басню:
Один фрейдист, придя из института
К себе домой, узрел ученика, который почему-то
Сидел на канапе с его женой.
Причем сидел в такой нелепой позе,
Что ни в стихах не выразить, ни в прозе.
Ученый головой поник:
Моя жена и мой же ученик!
Что может означать подобное явленье!
Должно же быть ему у Фрейда объясненье!
Допустим, что он в ней свою увидел мать.
Но все же этот факт какого будет типа?
«Нарцизм» ли это?
Комплекс ли Эдипа?
Как мне точней всего его назвать?
А ларчик просто открывался,
И очень просто назывался.
Вот так и мы порой, как комики,
Ответа ищем в экономике.
А он один и там и тут:
Ее ебут
И нас ебут.
При всей своей, казалось бы, предельной удаленности от классической басенной традиции, эта басня Масса и Эрдмана как раз наиболее к ней близка. Недаром в нее даже органично вплелась прямая цитата из дедушки Крылова: «А ларчик просто открывался».
Ход размышлений и колебаний ученого-фрейдиста из этой басни и впрямь того же свойства, что направление мыслей у крыловского умельца-механика:
Взглянув на Ларчик, он сказал: «Ларец с секретом Так: он и без замка;
А я берусь открыть; да, да, уверен в этом,
Не смейтесь так исподтишка!
Я отыщу секрет, и Ларчик вам открою.
В механике и я чего-нибудь да стою».
Вот за Ларец принялся он:
Вертит его со всех сторон
И голову свою ломает,
То гвоздик, то другой, то скобку пожимает.
Тут, глядя на него, иной
Качает головой,
Те шепчутся, а те смеются меж собой...
Вот так же, наверно, качали головами, шептались и смеялись меж собой и друзья-приятели ученого-фрейдиста, который, увидав жену в объятиях ученика, в соответствии с законами своей науки стал ломать голову что бы это могло значить:
«Нарцизм» ли это?
Комплекс ли Эдипа?
А дело, между тем, было такое же ясное, как с крыловским Ларчиком.
Одно только непонятно: при чем тут экономика?
А экономика, как это сразу же и выясняется, тут при том, что у нас с нею делают именно то, что ученик высокоумного фрейдиста делал с его женой. Но чтобы понять это, надо было обратиться не к Фрейду, а к Марксу, который открыл закон стоимости. Ну и, конечно, к Сталину, который объявил, что при социализме этот закон действует «в преобразованном виде».
Говоря попросту, это означало, что экономику у нас насилуют. А уж вслед за ней — и нас, пользующихся плодами этой самой изнасилованной экономики.
Строго говоря, если пресловутый, якобы открытый Марксом закон стоимости — это действительно ЗАКОН, то действовать в «преобразованном виде» он не может. (С равным успехом можно было бы объявить, что и ЗАКОН НЬЮТОНА при социализме тоже действует «в преобразованном виде».)
Честнее было бы сказать, что пресловутый ЗАКОН СТОИМОСТИ при социализме вообще не действует. Что он —ОТМЕНЕН, как оно, в сущности, и было. И вот поэтому-то авторы басни употребили в этом случае словцо не из ряда нормативной лексики, сказав, скажем, что экономику у нас насилуют, а выразились грубо, по-матерному. Это грубое матерное слово с гораздо большей точностью выражало суть описываемого явления, чем любой интеллигентный эвфемизм. Так что обращение к ненормативной лексике в этом случае было продиктовано отнюдь не хулиганством, а стремлением как можно точнее выразить самую суть дела. То есть стремлением к предельной художественной ПРАВДЕ.
