Чем дальше, тем эта, сразу наметившаяся маленькая трещина в отношениях Лидии Корнеевны с шефом становилась все шире. Тон ее по отношению к нему в дневнике делается все более сдержанным, холодным, а в конце концов даже и неприязненным. Но Лидия Корнеевна свидетель хоть и пристрастный, но безукоризненно честный, и эта неприязненность ее тона не только не затемняет, а, напротив, высветляет, подчеркивает все благородство намерений и планов Симонова-редактора, смелость, я бы даже сказал, героичность многих тогдашних его начинаний.
Он хотел напечатать (и напечатал) Заболоцкого. Хотел напечатать Ксению Некрасову:
► — Лидия Корнеевна, я уже давно прошу т. Ивинскую дать вам стихи Некрасовой. Она талантливый поэт, и я хочу, чтобы вы, Лидия Корнеевна, выбрали целый цикл.
(Там же. Стр. 335)
Во что бы то ни стало хотел он напечатать Пастернака, о чем сразу же сказал Чуковской, попросив ее как можно быстрее обратиться от его имени к Борису Леонидовичу и попросить у него стихи.
А напечатать Пастернака тогда было ох как непросто!
Не все просто было и с Заболоцким:
► 17/ХП46.
К трем часам решила позвонить Симонову... Хотелось продвинуть поэму Заболоцкого.
Все удалось, и, хотя все удалось, — мне очень противно.
Я пришла. Симонов был занят. Потом меня позвали в кабинет — там Симонов, Кривицкий... и кто-то на диване, кого я не могла разглядеть. Но с дивана дуло злым, темным...
Симонов прочел сам... Прочел хорошо. Вчера он отозвался об этой поэме не очень восторженно — сегодня, кажется, она ему понравилась. Он сказал:
— Человек восемь лет был там... Надо его печатать.
— В первом номере, — сказала я. Он взял перо.
— Места нет, — сказал Кривицкий.
— Уберем Яшина, — сказала я.
— Да, да, — перенесем его, — сказал Симонов.
— Там есть недопустимая строка, — сказал Кривицкий.
— Какая? — прислушался Симонов.
— Вождь И ГОСПОДИН.
(Это о природе, о власти человека над природой.) Симонов согласился. Я не возразила.
— И виола, — сказал с дивана мерзавец...
— Да, да, — сказал Симонов.
— Какая виола? — спросила я, озадаченная.
—Да, это не надо, — сразу согласился Симонов.
Я не стала спорить, хотя замечание крайне глупо...
Я оставалась в редакции, пока поэму перепечатывали и пока при мне ее не отправили в набор. То-то будет рад Н.А. [Заболоцкий]. Он сегодня утром мне звонил и говорил, что поэма для него главное.
А о виоле я еще подумаю. Уговорю Константина Михайловича или позвоню ему.
(Там же. Стр. 337)
Фамилию сидящего на диване «мерзавца», от которого «дуло злым, темным», Л.К. не расшифровала. Но надо ли нам знать его фамилию? Тут важно то, что Симонов к его замечанию прислушался. Не мог не прислушаться. И из следующей ее дневниковой записи мы узнаем, почему:
► Симонов на мой звонок через секретаря передал, чтобы я пришла к четырем в редакцию... Я пришла...
Меня позвал Симонов.
—У меня есть 5 минут, — сказал он.
— Хорошо.
Я была готова. Я сказала ему: если у вас нет возражений против мысли, которую выражает Заболоцкий о хоре светил и цветов, почему вы возражаете против силы выражения его мысли? А виолы усиляют — им действительно откликается следующая строка.
Колокола, виолы и гитары
Им нежно откликаются с земли.
— Я никогда не обращаю на это внимания, — сказал он. «Ну так пишите тогда статьи и не трогайте стихов», — надо было ответить, но я смолчала...
— Передайте Заболоцкому, — сказал Константин Михайлович, — что Симонов просит его переделать кусок, чтобы не было архаизмов: виолы, лилеи... А вы, Лидия Корнеевна, можете продолжать высказывать свое мнение, — прибавил он зло, — так как это не повредит вашему доброму имени.
— Я не о добром имени своем хлопочу, — сказала я.
— Но разве вы забыли, что было с «Торжеством Земледелия»? И можете поручиться, что из-за этих архаических строк не будет того же?
(Там же. Стр. 338—339)
Поэма Заболоцкого «Торжество Земледелия» в 30-е годы была — как и повесть Платонова «Впрок» — объявлена кулацкой, и именно из-за нее он оказался в лагере.
Казалось бы, что можно было возразить на эту симоновскую реплику?
Но Лидия Корнеевна за словом в карман не лезет. На вопрос Симонова, может ли она поручиться, что из-за архаических строк в новой его поэме не будет того же, она отвечает:
► — Нет, не могу. Но что угодно может быть из-за любых строк — не только этих.
(Там же)
Спустя несколько дней Симонов в разговоре с ней снова коснулся этой темы. На этот раз — более мягко и миролюбиво, даже словно бы оправдываясь:
► — Не ставьте мне каждое слово в строку. Поймите, что, когда я отступаю в мелочах, — я делаю это, чтобы наступать в главном.
Но она непримирима:
► Пусть так. Но почему у него в двенадцатом номере плохие стихи Долматовского, ужасные, вялые, пустые?
(Там же. Стр. 343)
Впрочем, вялые и пустые стихи Долматовского она ему, с грехом пополам, наверное бы простила. Но чего она никак не может ему простить, так это его отношения к Заболоцкому и Пастернаку:
► Он хочет быть благодетелем и чтобы ему были за это благодарны. А люди не хотят благодеяний. Они хотят уважения по заслугам. Поэму Заболоцкого надо печатать не потому, что он восемь лет был в лагере, а потому, что поэма его хороша. Пастернака Симонов обязан сейчас поддержать, а не оказывать ему милости — обязан, потому что он поставлен хозяином поэзии и Пастернак в его хозяйстве — первая забота... А если Борис Леонидович и не вполне справедлив к нему, то как можно сейчас требовать от Бориса Леонидовича справедливости?
(Там же. Стр. 339)
Она готова признать, что в случившейся в тот момент размолвке Пастернака с Симоновым (в существо этой размолвки нам тут входить необязательно) виноват Борис Леонидович. Но она к Борису Леонидовичу относится коленопреклоненно и того же ждет — не просто ждет, требует! — от Симонова:
► Опять тяжкий и бессмысленный разговор о Пастернаке. Тут уж я высказалась вполне: что, мол, Пастернак не может быть справедливым и ему, Симонову, надо самому позвонить Борису Леонидовичу и «помириться».
— Да ведь он меня обидел, а не я его. Что же я буду первый звонить.
— Потому вы первый, что вы годами моложе его на двадцать лет, а положением — старше в десять раз, — сказала я.
(Стр. 343)
Но спустя день-другой, вновь возвращаясь мыслями к этой их «ссоре», все-таки признается:
► Сердилась я и на Бориса Леонидовича, которому совершенно не следовало ссориться с Симоновым. Не из-за чего и не для чего, в сущности. Если Симонов ему и не благодетель, то, во всяком случае, дурного он ему тоже не сделал и хотел хорошего.
(Стр. 345)
Он и в самом деле «хотел хорошего». Но на примере его отношения к Пастернаку особенно ясно видно, как он был НЕСВОБОДЕН в осуществлении этих своих благих намерений. И тут дело уже не в личных, частных размолвках, обусловленных особенностями характера Бориса Леонидовича и его собственного, а во все более явственно ощущаемом им ВНЕШНЕМ ДАВЛЕНИИ.
► ИЗ ПИСЬМА К.М. СИМОНОВА Л.К. Чуковской
2 февраля 1947 г.
4) Пастернак.
Оба стихотворения не из его лучших, но хорошие.
По «Марту» у меня возражений нет, за исключением того, что было бы хорошо, если бы он согласился переставить последнюю и предпоследнюю строфы, чтобы живитель и виновник — навоз — был деталью, а не точкой и выводом стихотворения.
Впрочем, это только пожелание. При всех обстоятельствах я за печатание этого стихотворения — отправляйте его в набор.
В «Бабьем Лете» дело сложней. Подчеркнутые мной слова всему и всё в четвертой и пятой строфах — неприемлемы.
Они звучат горестным обобщением — всему конец, всё сожжено.
Если идет речь о том, что конец лету — то стихи для меня приемлемы. Если же их и подтекст и текст — что конец всему — то это для меня [не] приемлемо.
Что делать?
Надо попросить Пастернака заменить эти слова. Или во всяком случае слово «всё» в пятой строфе.
Скажем:
(я говорю для Вашей ориентировки)
«Когда лето уже сожжено»
или
«Что и лету приходит конец»
Словом, если речь здесь о лете — то я думаю, что на поправку двух слов при всем моем пиетете к Пастернаку — он мог бы пойти.
Если же смысл как раз и есть во «всё сожжено» — то, конечно, он этих слов поправлять не захочет и не будет.
А пока в этом виде придется с грустью отказаться от печатания стихов этих.
Если есть возможность до всяких разговоров — вытребуйте у него и 3-е и 4-е стихотворение.
Если мое мнение Вы сочтете нужным сообщить Пастернаку — располагайте им — хоть дословно.
При всем внешнем примитивизме своего суждения — я по существу прав. Учтите, что критика будет сейчас рассматривать его стихи в микроскоп.
А я не желаю ему зла. Добавлю только, что очень бы хотелось напечатать его стихи.
Да! Забыл.
Может, попросить еще стихов у Луконина,
Михаила Львова,
Безыменского.
Крепко жму Вашу руку
Ваш К. Симонов
(Стр. 359)
