Как-то утром на крыше хаты, где я остановился, заметил небольшую группку мирно ворковавших голубей. Это были обыкновенные темно-серые голуби, встречающиеся в любых населенных пунктах, в том числе и в городах. На мой вопрос, чьи это голуби, хозяйка ответила:
— Мои. А сидящий отдельно — этот вчера утром, во время облета, к моим присоединился. Он чей-то чужой.
И она показала на сидящего в стороне более светлого и более длинного чужака.
Я взял длинную палку и согнал голубей с крыши. Слетел и чужак. Они покружились в воздухе и снова сели на крышу. Чужак еще какое-то время попарил в воздухе и как бы нехотя сел отдельно.
У меня возникла мысль, а не почтовый ли это голубь? От долгого перелета обессилел, заметил во дворе домашних голубей, поел с ними и теперь отдыхает. Наберется немного сил и улетит.
Схватив полено, я бросил в него, но не попал. Голубь взлетел, за ним остальные, но, покружив, быстро вернулись на свои места. Чужак опять сел в сторонке.
Подошедшие ко мне товарищи согласились, что голубь — почтовый. Но чей? Не став раздумывать, я заявил:
— Чей бы он ни был, но он сбился с маршрута или устал и не сегодня-завтра улетит от нас. Может сесть на крыше дома на территории, оккупированной врагом, и попадет ему в руки.
Взяв полено, я бросил в голубя и задел его так, что он опрокинулся, но в воздух не поднялся. Кто-то из моих товарищей тоже бросил поленом. И попал. Чужак остался на крыше. Сняли его. При осмотре обнаружили на одной ножке кольцо с припаянной к нему четырех-пятимиллиметровой толщины и двухсантиметровой длины герметически закрытой трубкой. Несомненно, этот голубь нес какие-то донесения.
Быстро одевшись, я направился в отдел кадров к комбригу И. И. Свинцову. Тот кому-то позвонил и попросил меня подождать. Минут через 30—40 явился майор, взял у меня голубя и ушел. Меня отпустили в деревню, приказав никуда не отлучаться.
Я начал волноваться — не своего ли почтового голубя убил и тем задержал, а возможно, сорвал важное оперативное мероприятие. На следующий день меня вызвали в штаб и сняли официальный допрос, где, когда и почему я убил голубя, кто это видел. Товарищей же моих не допрашивали.
Мне никто не объяснил, чей это голубь, прав я или виноват. Стал ждать наказания. Но шли дни, недели, о голубе никто не вспоминал. И только в декабре того же года при вручении мне именных часов напомнили о моей удачной охоте на голубя. Значит, голубь был чужой.
Но вернусь к дням моего пребывания в штабе.
По-прежнему живу в деревне. Нас, таких резервистов, собралось пять человек. Три раза в день ходим за два-два с половиной километра в столовую военторга. Столовая в небольшой хате. Столы на четыре человека. Стоят стулья и табуретки. На столах скатерти и полевые цветы. Обслуживающий состав одет, как положено в местах общественного питания. Первое и второе подают в тарелках, а чай — в стаканах с подстаканниками. Хлеб разложен в хлебницы. Обстановка напоминает мирную жизнь, оборвавшуюся год назад.
Отчетливее представляется теперь быт бойца на передовой. Котелки, жестяные кружки, ложки за голенищами сапог, за обмотками. Воды можно напиться из стальной каски, снятой с головы. Вода невкусная, ржавая, болотная. Воздух в низких местах тяжелый.
На передовой люди сильно устают. Чем эту усталость можно измерить? Помнятся слова военного специалиста Кокурина. Усталость на войне он определял так: «Боец на войне теряет энергии за один час столько, сколько рабочий средней руки за станком за восемь часов». Мне думается, что усталость бойца за час в период наступления значительно большая, чем рабочего за восемь часов. А моральной усталости меры нет.
На втором году войны наша армия не только обороняется, она уже наступает. Значит, люди сильно устают.
Из моих новых товарищей по резерву я подружился с полковником Никифоровым. Он тоже фронтовик, был тяжело ранен в ногу, хромает, но ходит без палки. Замкнут. Изредка рассказывает о пережитом, но больше слушает других. Его ходатайство послать на передовую отклонили, направили в Белорусский штаб партизанского движения. Получили назначение и другие мои товарищи. Вместо них прибыли новые. И каждый ждет своего назначения.
Наконец получаю вызов и я. Прихожу в штаб. В передней комнате дежурный адъютант капитан Арефьев предлагает снять шинель. Докладывает о моем прибытии. Волнуюсь. Вхожу в кабинет, представляюсь. В кабинете длинный стол и много стульев. Карты на стенах и на столе. Здесь планируются операции на значительной территории, сюда стекаются все сведения о противнике. Это штаб фронта.
За столом на простом стуле сидит генерал в шелковой сорочке. Китель с орденами висит на спинке стула. Я уже знал, что генерал-лейтенант М. В. Захаров член партии с 1917 года, участвовал в штурме Зимнего дворца, окончил академию, прошел большой военный и жизненный путь. Лицо обыкновенное, приятное. В разговоре картавит, вместо буквы «ха» произносит «ка». Прием длится пять-шесть минут.
Через три-четыре дня объявили приказ о моем назначении. Итак, я в штабе. Но меня тянет на передовую.
По характеру своей работы мне часто приходилось встречаться с белорусскими партизанами. На фронт приезжали представители Центрального и Белорусского штабов партизанского движения, секретари ЦК КП(б)Б Петр Захарович Калинин, Иосиф Иванович Рыжиков. Встречался и с другими руководителями партизанского движения в родной мне Белоруссии: Константином Ивановичем Будариным, Григорием Борисовичем Эйдиновым, Иваном Фроловичем Климовым, Сергеем Саввичем Бельченко, Сергеем Петровичем Мельниковым. Участвовал в обсуждении и сборе подписей под «Обращением воинов-белорусов к партизанам и партизанкам, ко всему белорусскому народу». Прочитав Обращение, я несколько дней не мог прийти в себя. Это был волнующий документ.
«К тебе, народ наш, народ-богатырь, обращаются сыны твои — белорусские воины. Шлем мы сыновний поклон родной земле. Посылаем боевой привет матерям и отцам, братьям и сестрам, женам и детям нашим. Посылаем мы наш братский привет героическим партизанам и партизанкам.
Каждый день и час носим мы в сердце образ любимой Родины, каждым вздохом своим, каждой мыслью своей с вами мы, дорогие, с вами, любимые…
Сейчас на фронтах Отечественной войны в рядах Красной Армии за тебя, наша Белорусь, сражаются 108 генералов-белорусов, сотни полковников, сотни тысяч воинов. Твои сыны не опозорили чести воина Красной Армии, не посрамили памяти наших предков. Они свято выполняют наказы отцов и прадедов о кровном единстве с русским и украинским народами… Мы умножили подвиги предков, возвеличили славу народа…
Перед грядущими решающими боями с врагом мы клянемся вам, что… не пожалеем ни крови, ни жизни своей в борьбе за святое дело, за разгром фашистских палачей. Вместе с братьями своими, русскими и украинцами, вместе с воинами всех народов Советского Союза мы принесем освобождение родной земле, возвратим свободу и радость родному и многострадальному нашему белорусскому народу…
Отдадим все силы, все свои способности, всю энергию и волю для того, чтобы в новых решающих боях отбросить, разбить и уничтожить ненавистного врага, навсегда очистить советскую землю от гитлеровских разбойников».
Обращение было опубликовано во всех центральных газетах, а «Красную звезду» от 8 августа 1943 года с историческим документом храню у себя как священную реликвию.
Таким был этот волнующий документ, который обсудило и подписало более 25 тысяч воинов-белорусов.
В каждом слове его была любовь к Отчизне, сострадание к Белоруссии, своему народу, томившемуся еще под игом гитлеровских палачей, и клятва бить беспощадно врага до полного его разгрома. Подписываясь под Обращением, каждый из нас в душе давал клятву быть стойким и мужественным в борьбе с заклятым врагом.
Зародилась мысль просить командование разрешить отправиться в тыл врага, в Белоруссию, и там сражаться в рядах партизан. Но не отпустили. Слишком много было желающих.
