Как только утрясли дело с монархами, поднялся на дыбы один из шведских комиссаров, Якоб Делагарди, ставший в марте 1615 года графом. С тех пор главнокомандующий не уставал наслаждаться волшебной музыкой, которой для него звучало словосочетание «граф Делагарди». И вот русские упустили в одном из своих писем его новый титул, но при этом не забыли назвать князем партнера по переговорам, Данилу Мезецкого. Мало того, у них хватило нахальства объяснить, что бесчестье нанесено сознательно! Данило Иванович Мезецкий, мол, относится к старому княжескому роду, а Якоб Делагарди — граф молодой, только что испеченный, и эту разницу в их достоинстве можно подчеркнуть лишь одним способом — упустив титул Делагарди, если рядом стоит высокое имя Мезецкого.
Посредники скандал замяли, и Делагарди отстоял свое право именоваться графом. На пирах у Мезецкого, за кубками с испанским и хлебным винами, медами и пивом, князь и граф примирились, общаясь между собой без переводчика: Делагарди за годы в России научился вполне сносно объясняться по-русски. Однако без ссор не обходилось: слишком много взаимных обид накопилось у бывших союзников. Разгоряченные вином, шведы и русские хвалились своими заслугами в борьбе с поляками и тушинцами, не желая и слушать о чужих подвигах. В этом пьяном тщеславии был, однако, и государственный умысел: когда идет большая торговля о крепостях и золоте, не время воздавать должное недавнему другу.
Часто русские сводили разговор на злосчастную битву при Клушине, обвиняя шведов в предательстве и намекая на постыдную роль Делагарди в измене наемников. Мол, выдал царь казну сполна для расплаты с солдатами, куда она делась?
Да как смеют русские упрекать его в воровстве, если они сами поступили как последние разбойники, ограбив его донага! Неужели они забыли историю с захваченным обозом Меншика Боранова? Кроме того, царь Василий недоплатил ему обещанное, вот у него есть на то и грамота. «А ты преступил крестное целование царю Василию! — отвечали уполномоченные великого князя. — Только вси твои неправды станем теперь вычитати, и тебе будет досадно». Делагарди едва сдерживался, чтобы не оборвать тонкую нить переговоров, изливая желчь по поводу «этого варварского народа» в письмах другу Оксеншерне.
Настроение шведских дипломатов портилось и из-за все более отчетливой перспективы просидеть в этом диком опустошенном краю долгие месяцы. Под любым предлогом, только бы уехать отсюда! Один из комиссаров, Арвид Тоннессон, молил Делагарди просить короля отправить его домой, он стар и слаб, другой, Монс Мортенссон, жаловался, что почти ослеп и не может писать тексты трактатов. Их можно было понять. Монархи — и русский и шведский — не желали уступать в своих требованиях, а шведы взяли с собой продуктов всего на три недели, рассчитывая завершить в этот срок все дело. Как наивны они были!
Уязвленное самолюбие посланцев Густава Адольфа усиливало их желание покинуть переговоры. Каждая новая встреча сторон заставляла шведов краснеть от стыда. Как изобилен был русский стол, как пышно одеты московиты — от послов до стрельцов охраны, и насколько бедно выглядели подданные Густава Адольфа! К марту 1616 года позор стал настолько нестерпимым, что Делагарди решился обратиться за помощью к королю. Он просил прислать из Финляндии вина и провианта, а для солдат, обеспечивающих переговоры, — приличную одежду, чтобы не испытывать стыда, как это было на предыдущих встречах. Шведские комиссары из-за бедности не могут отвечать русским такими же пирами и фактически стоят у них на довольствии, а солдаты выглядят настоящими оборванцами, русские обзывают их «попрошайками и вымогателями».
Наемники, охранявшие шведских послов, по одному и группами перебегали к русским, а однажды дошли в своем отчаянии до последней низости, украв платье одного из шведских представителей и сбежав с этой добычей к московитам.
Хотя голландцам и шведским комиссарам удалось снизить первоначальные требования короля к русским с 70 до 40 бочек золота, даже такой выкуп за крепости был, на взгляд здравомыслящего Делагарди, непомерно высоким. И конечно же, он опасался, что у представителей великого князя, при виде нищеты посольства, может сложиться превратное мнение о шведской силе. Они уже угрожали, если король не пойдет на уступки, заключить соглашение с поляками.
Однако король не отказывался от своего желания выжать из русских максимум возможного, поддержанный в этом своим канцлером. Еще в ноябре 1615 года канцлер Оксеншерна отправил меморандум шведским представителям, в котором писал: «Безо всякого сомнения, русские — фальшивые и могущественные соседи, которые с молоком матери впитали обман и мошенничество, не позволяющие им доверять. Из-за своей силы они внушают ужас не только нам, но и многим своим соседям. Сейчас русские вот-вот сломаются, поскольку самые большие и лучшие их земли находятся либо в руках врага, либо опустошены и пребывают в упадке. Кроме того, их лучшие силы разбиты и у них осталась лишь толпа лесных бродяг. У нас же сейчас есть сила, наше положение несколько улучшилось, поэтому было бы непростительной глупостью выпустить русских и помочь им встать на ноги, предварительно хорошенько не ощипав их. Если мы сейчас пойдем у них на поводу, потом наступит глубокое раскаяние, от которого уже не избавиться».
Канцлер не принимал всерьез возможность заключения русско-польского соглашения, аргументируя свое мнение следующим образом: «Те условия мира, что Швеция предложила русским, им будет все же легче принять, чем польские. По моему скромному разумению, мир с поляками будет для русских более затруднительным, поскольку польская корона никогда добровольно не уступит Смоленска и, возможно, других земель, находящихся у нее. Из-за близости этих мест к Москве русским будет тяжелее согласиться на их потерю, чем на наши требования».
Обе стороны пытались выяснить содержание тайных инструкций, имеющихся у противника, прибегая к традиционному способу добывания ценной информации — подкупу. Агентом русских в шведском лагере стал переводчик Арн Брук, или Анцы Брякилев, как его называли русские. Этот толмач был так силен выпить, что выделялся даже в те времена невиданного разгула пьянства — из-за запоев Брякилева не раз приходилось переносить встречи, — на этой его слабости и сыграли русские. Брякилева завербовал новгородский дворянин Яков Боборыкин, бывший некогда одним из самых горячих сторонников избрания на русский престол принца Карла Филиппа. Когда этот план провалился и на место младшего брата в качестве новгородского повелителя стал претендовать король Густав Адольф, Боборыкин стал тайным шведским ненавистником. Вернувшись из Москвы домой, где он был в составе новгородского посольства, Боборыкин развернул среди горожан агитацию против присяги Густаву Адольфу. Непокорного дворянина едва не заколол шпагой фельдмаршал Эверт Горн, но после заступничества митрополита и новгородского воеводы Одоевского ограничился высылкой Боборыкина и еще двух бунтовщиков в Выборг. Там Боборыкина кинули в земляную яму, а после взятия Густавом Адольфом Гдова привезли показать королю. О том, как шел разговор новгородца со шведским монархом, можно догадаться, поскольку король распорядился тайно казнить Боборыкина, посадив его на кол. И снова в последний момент пришло спасение. О предстоящей казни случайно узнал посетивший короля английский посредник Джон Меррик и убедил его проявить милосердие. Боборыкина сослали на жительство в Ивангород, где его и встретил после долгой разлуки старый приятель Якоб Делагарди. Решив, что ссыльный может пригодиться на переговорах с русскими, Делагарди взял Боборыкина с собой в Дидерино. Как вскоре выяснилось, это было не самое мудрое кадровое решение графа. Боборыкин приложил все силы, чтобы выведать шведские планы, используя для этого пьяницу-толмача. «Списывал списки с немецкого письма, на чем быти договор на посольстве», — гласит летопись. По ночам Боборыкин тайно приезжал к русским уполномоченным, передавая им добытые сведения. Более всего князя Данилу Мезецкого интересовал подлинник грамоты о передаче Шуйским крепости Корелы с уездом. Ходили слухи, что документ шведы подделали. Царь Василий Шуйский якобы грамоту не утвердил, и изначально там были лишь печать и подпись его племянника Михаила Скопина-Шуйского. Если это удастся доказать, претензии шведов на Корелу можно объявить недействительными: мало ли что неразумный юноша натворил вдали от дядюшкиной мудрой опеки! Но даже если грамоту заверил сам царь, шведам еще предстоит доказать факт ее существования. Боборыкин получил приказ выкрасть этот документ.
