Я сказал, что в этих случаях хорошо, если имеешь дело с человеком порядочным, который не станет отступаться от своих проделок, заявляя, что это все не он, а его душа. Так, один мой хороший знакомый сделал своей будущей жене официальное предложение, которое потом пытался дезавуировать как совершенное в приступе лунатизма, хоть это и было в половине двенадцатого утра и он после этого еще немного поговорил с ее отцом о турецкой политике и видах на урожай вики; так что здесь, как и везде, честность и твердое намерение выполнять принятые обязательства…

Да замолчи ты, ради всего святого! возопил Филипп; оставь на минуту свои бредни и послушай, что я говорю. Вспомни о том, что бывает с людьми во сне, столь похожем на смерть; вспомни, что рассказывают о знаменитом Гермотиме из Клазомен! Этот прорицатель и философ, учивший, что все в мире сотворено и упорядочено умом, имел душу, которая много раз «уходила из дому», как говорит Лукиан, и странствовала на большие расстояния, узнавая многое, что говорилось и делалось вдали, а затем, насыщенная знанием, возвращалась, чтобы наполнить и пробудить бездыханное тело Гермотима. Так продолжалось это, покамест жена не выдала его врагам, которые, придя, сожгли его тело, как делают с умершим, так что душе некуда было вернуться. Жители родного города возвели Гермотиму храм — взамен того сожженного дома, коего он лишился, — и постановили не пускать туда женщин в память о преступлении одной из них. Вот о таких вещах я говорю тебе, Квинт.

Я отвечал, что, возможно, с кем-нибудь и происходили такие вещи, чтобы ими можно было справедливо похвастаться; я же со своей стороны могу отозваться лишь словами Тертуллиана: «Сам я никогда не спал так, чтобы признать что-то подобное».

Предположи, сказал Филипп, что мир не исчерпывается твоим опытом; а теперь иди за мной дальше: вот, у сна есть, кроме смерти, еще одна сестра, называемая безумием («Хотел бы я видеть их общие фотографии, когда они собираются на семейные праздники», пробормотал я), а у нас есть право предположить, что их родство не ограничено очевидными вещами и что душа может выходить из безумного, как выходила из спящего.

Почему бы нет, сказал я.

Прекрасно, сказал Филипп: а теперь давай сделаем еще шаг и вспомним, сколь часто безумие причиняется отравлениями всякого рода: тут перед нами выходят на сцену и император Гай Калигула, которого, как говорят, Цезония, его жена, опоив приворотным зельем, вместо желаемого результата ввергла в безумие; и поэт Лукреций, который, равным образом впав в исступление от любовного питья, сочинял свою поэму в те часы, когда возвращался в разум, как свидетельствует Иероним в «Хронике»; и многие другие, о коих не стану я распространяться: однако чтобы насытить твою страсть ко всяческим историям, упомяну о компании молодых людей в Агригенте, у которых от вина, выпитого в таверне, так помрачился рассудок, что они вообразили себя терпящими кораблекрушение в открытой пучине и принялись выбрасывать из дому весь скарб, чтобы уменьшить осадку, а когда доставили их к судье (ибо они спа сали свою жизнь так ретиво, что разнесли всю корчму), они упали перед судейскими на колени и, называя их «мужи тритоны», заклинали быть милосердными и обещали за то воздвигнуть в их честь общий алтарь на суше, коли смогут счастливо ее достигнуть: судейские же всласть посмеялись их дурачествам.

Я сказал, что помню эту историю, и прибавил: плохо, когда вещи, которые хочется скрыть, будь то коллекция картинок или другие склонности, уплывают из твоих рук и достаются постороннему. Я слышал об одном человеке, который сдавал комнату приезжему; у этого постояльца был сундук, которого он никогда не открывал на людях и следил, чтобы близко к нему не подходили. И вот хозяин мало-помалу начал с ума сходить от любопытства, что же там спрятано в сундуке. Может, он думал, что его постоялец держит там труп (у людей же бывают разные пристрастия) или что-нибудь такое, от чего может произойти внезапный пожар, и любой квартировладелец на его месте выказал бы законный интерес, ну и все в таком роде; и он того гляди что надумал бы делать подкоп под стену или взломать дверь, когда жильца не будет дома, если бы ему не помогло наводнение, которые у них случаются раз в двести лет, так что нет человека, который, участвуя в одном, мог бы сказать, что прежнее было лучше; так вот, в тот момент, когда этот самый домохозяин сидел на крыше, а волна лизала его свадебные туфли, вынырнул и поплыл мимо него этот самый сундук, да еще со сломанной крышкой, так что хозяину не пришлось прикладывать, можно сказать, никаких постыдных усилий: и когда он подгреб ногой эту утварь к своему карнизу и поставил рядом с собой, то выяснил, что вся внутренность набита любовными письмами, надушенными и с розовой ленточкой. Оказалось, что у его постояльца была десять лет назад какая-то модистка в Руане — он поддерживал с ней отношения, которые никого из них не обманывали, хотя затевались именно ради этого; и вот она что ни день писала ему письма о своей ревности, задумчивости и одиночестве, с цитатами из г-жи де Лафайет, а он десять лет потом всюду таскал за собой целый ворох односторонней переписки, то ли не имея духу выбросить, то ли из каких-то иных, недоступных мне соображений. Но тут всплыли яблоки из ящика, что стоял на кухне, и хозяин, кинувшись их ловить, выпустил из пальцев сундук, который съехал обратно в воду и медленно тронулся в путь; и кому он достался потом и кто теперь читает письма руанской модистки с исчезающим ароматом духов и цитатами из «Заиды», совершенно неизвестно.

Это все замечательно, сказал Филипп, и особенно насчет яблок; но посмотри же на все, что мы видели, другими глазами: что, если барон, допустивший в своем саду процветать ядовитым растениям, отравился по оплошности? а ведь отсюда и нелепые предложения шевелить ушами, и разумные действия в часы просветления, и, наконец, отделение души от тела, когда безумие стало превозмогать. Согласись, что это весьма правдоподобно.

Значит, сказал я, следовало нам, вернувшись в оранжерею, обойти ее всю в поисках чемерицы, а затем начать искать, где в этом доме лежит погруженный в беспамятство барон, с тем чтобы кроткою музыкой и лекарственными травами усмирить его беснующуюся душу и вернуть строптивицу на положенное место? Это хороший план, по чести; замечательный план.

Мы вышли из оранжереи, повернули влево и продолжили свой путь по коридорам, ища лестницу, ведущую вниз.

Похоже, сказал я, ты больше всего хочешь, чтобы барон не был привидением. Дивлюсь я этому: неужели ты считаешь, что лучше казаться привидением, чем быть им?

Конечно, сказал Филипп: разве ты не считаешь так?

Попробуй меня убедить, говорю я.

Тут Филипп произнес речь, которую я оставлю до следующего раза.

Кв.

11 июня

— Прежде всего, — сказал Филипп, — представь, что с речью на эту тему я обращаюсь к собранию привидений, ибо это дело касается их более чем кого-либо другого. Так вот, я говорю им: «Весьма далеко, о отцы привидения…»

— Мне кажется, «отцы привидения» — это не очень удачно, — перебил я. — Лучше было бы «отцы наблюдающиеся» или «отцы осведомленные», ведь по своему положению они много знают такого, чего, по совести, лучше не знать никому. Такое начало им польстит, и ты завоюешь их сочувствие.

— Ну хорошо, — сказал Филипп. — Я начинаю.

— Представь, что я сижу там на задней скамье, — сказал я.

— Весьма далеко от меня, о отцы осведомленные, — начал Филипп, — намерение затронуть ваши права и предания, которые вы столь ревностно оберегаете не только от живых, но и друг от друга. Не лазутчиком и не завоевателем вступаю я в ваши пределы, не с речью грозною и надменною, подобно тому безумцу, который, выскочив за дверь,

но человеком, желающим поддержать и умножить старинный блеск и славу вашего состояния и ради этого предлагающим вам поступиться тем, что вам дорого, если вы хотите его сохранить. Итак, я прошу вас быть покровителями и моей смелости, и моего красноречия — вас, кому столь часто даваема власть и пророчить, и самим молчанием говорить яснее любых слов.