Помещение это было, как я понимаю, вроде как церковным складом. На столах охапками лежали свечи, рядом со свечами — множество белых нательных крестиков, рядом с крестиками — какие-то книги…
— Ну, так что же тебе надо? — спросил батюшка.
— Я хочу исповедаться, — сказал я.
— Вот как? — спросил батюшка и впервые взглянул на меня.
— Да, — сказал я.
— Дело, конечно, доброе, — сказал батюшка. — В особенности, если добровольно и не по принуждению. Что ж… Завтра будет служба, вот и приходи. Побудешь, послушаешь… Ну, а затем состоится и исповедь с причастием.
— Завтра? — спросил я.
— Я же внятно сказал — завтра! — нетерпеливо произнес батюшка. — Именно завтра.
— Мне надо — сегодня, — сказал я. — Сейчас.
Батюшка снова посмотрел на меня, и на этот раз он смотрел на меня долго и внимательно.
— Отчего же именно сегодня? — спросил он.
Я ничего ему не ответил. Ну что я ему мог сказать? Рассказать о своем сегодняшнем сне? О совершенных мною убийствах? О мертвой Феюшке? О жизни моей нескладной и несуразной? Долго пришлось бы рассказывать, да и — как об этом расскажешь? Хотя, наверно, на исповеди так или иначе об этом рассказывать пришлось бы, но то — исповедь…
— Ну, так отчего такая спешка? — переспросил батюшка. — Грехи, должно быть, замучили?
Я опять ничего не ответил и лишь молча передернул плечами.
— Оно и хорошо, если замучили, — сказал батюшка. — Проведи ночь в размышлении и молитве и завтра — приходи. Завтра, понимаешь?
— Почему? — спросил я. — Почему — завтра?
— Потому, — нетерпеливо сказал батюшка, — что есть порядок. Раз и навсегда заведенный порядок!
— То есть, — сказал я, — сегодня Бога нет, а завтра — он будет?
— Бог есть всегда! — резко сказал батюшка.
— Тогда почему же — завтра? — спросил я.
— Знаешь, что? — сердито сказал батюшка. — Иди-ка ты, убогий, отсюда восвояси! И — приходи завтра. В храм. На утреннюю службу. Понял, наконец?
— Завтра — это слишком далеко, — сказал я. — У меня нет времени, чтобы завтра… Завтра будет обрыв. Шаг в стремнину…
— Что? — не понял батюшка.
— Ничего, — машинально сказал я, захваченный невесть откуда возникшей во мне мыслью…
Странная это была мысль, странная, страшная и вместе с тем отчего-то предельно для меня соблазнительная. «Убей священника! — говорила мне эта мысль. — Убей этого не желающего тебя понимать, равнодушного человека! До исповеди — убивать можно. Это после исповеди нельзя… рука не поднимется, а до исповеди можно… убей этого человека! Ведь он не желает тебя понимать и не желает тебе помочь… ну и убей его!» Моя рука — это была не моя рука! Она сама собою полезла за пазуху и рядом с недоеденной краюхой хлеба нащупала нечто длинное и холодное. Это была пиковина, та самая пиковина, которую я намедни отобрал у Ваньки Кулика и с помощью которой я Ваньку Кулика наказал. Как она оказалась у меня за пазухой, рядом с недоеденной краюхой, почему я не замечал до этого, что она — там? Моя неподвластная мне рука ухватила пиковину, мигом выдернула ее из-за пазухи, я сделал резкий шаг навстречу батюшке и ударил его пиковиной в живот. Батюшка охнул, недоуменно взглянул на меня и стал падать…
Если бы мне навстречу попалась та самая старуха, которая не пропускала меня к батюшке и которую батюшка называл Людмилой, то, думаю, я бы убил и ее: окровавленная пиковина была в моих руках… Но — старухи нигде не было видно. По-прежнему держа пиковину в руке, я прошел через весь церковный двор, прошел мимо церковных нищих (помню, как все они в испуге шарахнулись от меня), прошел почти через весь город. Скоро я был уже в городском саду у родной мне липы. Взбираясь по теплому липовому стволу, я обратил внимание, что, оказывается, окровавленной пиковины в моих руках уже нет. Куда я ее подевал, когда я ее обронил — не помню.
Я забрался на липу, устроился на ее ветвях, вытащил из-за пазухи остаток утренней краюхи и машинально принялся жевать. «Почему он не захотел меня исповедать? Ну почему он не захотел меня исповедать?» — звенела и саднила внутри меня одна и та же мысль.
Сам не понимая как, я заснул, а когда проснулся, была уже ночь. По липовым листьям барабанил упругий дождь, но лишь отдельные капли достигали меня, потому что крона моей липы была очень густой. Надежное это было укрытие, и другом эта липа была замечательным — молчаливым, теплым и все понимающим. Никогда больше у меня не будет такого друга… Ну, так вот, по листьям барабанил упругий дождь, но не он меня разбудил. Меня разбудила невесть откуда, прямо во сне, возникшая во мне мысль: мне надо убить еще одного человека — того самого журналиста. Еще только одного, последнего. А затем я пойду на могилку к моей Феюшке, обо всем перед ней отчитаюсь и — уйду к ней. Программа моей жизни в этом мире будет выполнена… Сидя на ветке и прислушиваясь к мерному шуршанию дождя, я стал обдумывать план убийства журналиста. К утру план был вполне готов…
Впрочем, для того, чтобы его осуществить, мне пришлось прожить на этом свете еще два, а может, и целых три лишних дня. Я никак не мог разыскать эту тварь, то есть этого самого журналиста. Ни на работе, ни дома его не было… Наконец мне повезло. Когда я в очередной, может, даже сотый по счету раз, позвонил из городского автомата этой твари на работу, в трубке раздался голос:
— Да. Я слушаю.
— Мне нужен журналист Наливкин, — сказал я.
— Я и есть журналист Наливкин, — сказал голос в трубке. — Кто со мной говорит?
— Слушай, Наливкин, — сказал я. — Ты знаешь о том, что в городе совершено вот уже несколько страшных убийств, а убийца до сих пор еще не пойман?
— Конечно же, я это знаю, — с нетерпением в голосе сказал Наливкин. — Более того, я написал об этом уже несколько статей. Неужели вы их не читали?
— Грош цена твоим статьям, — сказал я.
— Это почему же? — оскорбленно воскликнул Наливкин. — Весь город только о том и говорит, что об этих убийствах и о моих статьях на эту тему! Я там выдвинул несколько оригинальных версий. Если бы эти дуболомы-следователи к моим версиям прислушались…
— Ну и что же это за версии? — не удержался я от вопроса.
— Да с кем я говорю? — уже совсем сердито воскликнул Наливкин. — И вообще — почему я обязан с вами говорить? Кто вы такой?
— Я могу, — сказал я, — сообщить вам кое-что интересное об этих убийствах… Кое-что, о чем вы, я думаю, даже и не предполагаете.
— Вот как? — живо сказал Наливкин. — Интересно, интересно… Ну и что же вы за такую информацию хотите? Наверно, денег?
— Нет, — сказал я. — Я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос. Только на вопрос — и ничего более.
— На какой еще вопрос? — спросил Наливкин.
— Насчет ваших версий, — сказал я.
— Стало быть, — с огорчением сказал Наливкин, — вы и впрямь не читали моих статей… Жаль, жаль… А то бы вы не спрашивали…
— Я не читал ваших статей, — сказал я.
— Бывает, — с прежним огорчением сказал Наливкин. — Ну что же… Версии, значит, таковы. Все эти убийства совершены одним и тем же человеком либо одной и той же группой лиц. Я думаю все же, что одним человеком. Каким-нибудь комплексующим маньяком. Уродом.
— Уродом? — переспросил я.
— Именно, — сказал Наливкин. — Нравственным, а возможно, и физическим уродом.
— Вот, значит, как… — сказал я. — Ну и для чего, по-вашему, этот урод совершил все эти убийства?
— Я думаю, — сказал Наливкин, — что он таким образом мстит миру за свое уродство. И коль так, то, я уверен, будут и другие убийства. Вот об этом я и написал. Искренне жаль, что вы не читали…
— Хотите подробнее узнать об этом уроде? — спросил я.
— Вы его знаете? — еще более оживился Наливкин.
— Думаю, что да, — сказал я.
— Ну и?.. — требовательно сказал Наливкин.
— Нам надо встретиться, — сказал я. — По телефону всего не скажешь. Тем более — у меня есть кое-какие зримые доказательства.
— Документы, что ли? — вскинулся Наливкин.
— Можно сказать, и так, — подбросил я дров и в без того пылающую печь. — Ну, так как насчет того, чтобы встретиться?
