Я — сыщик в отставке, а стало быть, я стар. Впрочем, не так чтобы и стар — слишком старых сыщиков-профессионалов в природе не бывает. Как только у сыщика начинают серебриться виски, заботливое государство тотчас же рекомендует ему отправляться на покой, что со стороны государства является весьма разумным шагом. Потому что какой из тебя сыщик, если у тебя начинают серебриться виски? Серебряные виски — это признак наступающей мудрости, а сыщику противопоказано быть мудрым. Сыщик во исполнение своих обязанностей обязан искать ответ на три вопроса: кто, где и когда. А вот на вопрос почему сыщик искать ответа вовсе не обязан: никто никогда у сыщиков ответа на этот вопрос не потребует, и это опять-таки разумно и правильно. Первые три вопроса — это вопросы действия; а вот чтобы отыскать ответ на четвертый вопрос — прежде необходимо остановиться. А остановившийся сыщик — это уже не сыщик. Вот потому-то тебя с твоими посеребренными висками (а именно в этот период жизни перед сыщиком, как, впрочем, и перед любым нормальным человеком, со всей своей всепроникающей силой и начинает вставать этот окаянный вопрос) и отправляют на пенсион: твое время вышло, завтра тебе на смену придут стремительные, юные и озабоченные поиском ответов на первые три вопроса… Ну а ты отныне можешь сколько угодно терзаться своими почему, можешь даже находить на них ответы, но ответы эти будут большей частью интересны лишь тебе самому, но отнюдь не миру, в котором ты живешь. И это опять же разумно и закономерно: мучающий тебя вопрос — это по большому счету философия, а этот мир не приемлет никакой философии, он приемлет одно лишь бездумное действие…

Следует сказать, что вообще-то я не слишком охоч до такого рода рассуждений. В первую очередь, вероятно, оттого, что после них шибко тянет напиться, а мне это с недавних времен категорически противопоказано: сердце. И потому, если бы не затеянный нынешним летом ремонт в нашем с женой дачном домике, то не было бы ни самих этих рассуждений, ни того, о чем я хочу рассказать ниже.

Вероятно, в любом человеческом жилище имеются всякие потаенные места (чердаки, чуланчики, каморки, на худой конец, старые шкафы), куда человек за ненадобностью складывает всяческую рухлядь, которую по-хорошему бы выбросить, да только человек — такое существо, что ему по обыкновению бывает жаль эту самую рухлядь — оттого-то и водятся во всяком человеческом жилье чердаки, чуланчики да каморки…

Вот такой чуланчик имелся и на нашей летней дачке. Сказать по правде, в него я не заглядывал лет пять и, вероятно, не заглянул бы еще столько же, если бы не ремонт, а вернее сказать, жена: наведи наконец порядок в чуланчике, да и все тут!

Таким-то образом и попала в мои руки объемистая папка с надписью «урод». Сначала я даже удивился — это что еще, мол, за приобретение такое удивительное и негаданное? Однако очень скоро я даже слегка устыдился этого своего удивления — ибо чему тут было удивляться? Тут не удивляться, тут, по большому счету, плакать надо было — забыл про эту папку, какое я имел право о ней забыть? Ведь сколько у меня было связано с ней! Во-первых, тогда я впервые задался этим самым почему, во-вторых, именно благодаря этой папке я женился, в-третьих, кажется, именно она вынудила меня всерьез задуматься над своей отставкой… Вернее сказать, сама папка тут, разумеется, была ни при чем. Дело было в том, что находилось внутри. Впрочем, и это неточная формулировка: дело было в тех событиях семилетней давности, которые нашли свое отражение в документах, упокоившихся в папке. Да нет, пожалуй, и это не совсем еще точное определение. Все дело было в том человеке, благодаря которому появились и сами документы, и папка, упокоившая их, и я сам, сыщик в отставке, стоящий сейчас посреди захламленного чулана и держащий в руках папку с надписью «урод».

Урод, урод… как бишь тебя звали по-настоящему? Ну да: Витька Кольцов. Впрочем, никому из нас, сыщиков, не было по-настоящему интересно тогда, как тебя зовут: урод — и все тут. Именно под таким прозвищем ты у нас и проходил по всем нашим оперативным разработкам; даже начальство, и то, когда распекало нас за нерасторопность и медлительность в работе, именовало тебя, Витька Кольцов, не иначе, как урод. Как там, дескать, не поймали ли еще этого урода? А отчего, трам-тарарам, не поймали? Без выходных, без отпусков, на казарменном положении — пока не поймаете!.. Впрочем, что там начальство! Помнится, даже газеты — и те именовали тебя не иначе, как урод, даже тогдашний наш беспокойный городской люд — и тот, входя в своих протестных выступлениях в раж и чихвостя почем зря всю городскую милицию, иначе, как уродом, тебя и не называл… А еще мне припоминается, что эта папка, на которой написано (между прочим, моей же рукой) твое, Витька Кольцов, прозвище, является, по сути, моим преступлением, за которое, стань оно достоянием гласности, я запросто мог бы огрести, как говорится, в полном соответствии с требованиями закона. Потому что чего только не было в этой папке: копии протоколов допросов, аудиокассеты с записями все тех же допросов, совершенно секретные отчеты наших милицейских топтунов и точно такие же совершенно секретные донесения милицейских агентов… Пока мы тебя, Витька Кольцов, усердно ловили, вся эта документация являлась частью розыскного, заведенного исключительно ради поимки твоей персоны, дела, ну, а когда все закончилось, я, помнится, реквизировал часть материалов из этого дела, собрал их в отдельную папку, написал на ней «урод» и отнес ее к себе домой — от греха подальше… Для чего я это сделал? Не знаю — до сих пор не знаю. Может, из чувства вины перед тобой? Да нет, никогда никакой вины перед тобой я вроде не чувствовал. Ты был преступник, я — сыщик: ты убегал, я тебя ловил. Каждый из нас играл свою роль в обществе, в том самом обществе, которое никогда не могло обойтись ни без тебя, ни без меня. Я тогда сыграл свою роль лучше, чем ты свою: я тебя поймал. В чем же здесь моя вина перед тобой, Витька Кольцов? Я уже говорил, что благодаря тебе, Витька Кольцов, а вернее, благодаря тому, что ты семь лет назад натворил, я впервые попытался найти ответ на тот вопрос, который сыщик не имеет права перед собой ставить, впервые же задумался о собственной отставке и, идя по твоим преступным следам, неожиданно отыскал себе жену… Может, именно это и заставило меня семь лет назад украсть часть документов из розыскного дела. Но для чего же тогда я засунул папку в дальний угол чулана, и, вероятно, так и не вспомнил бы о ней, если бы не ремонт? Ах, Витька ты, Витька Кольцов…

— Смотри, Ксюша, — сказал я жене за обедом, — какую занятную вещицу я отыскал. Если бы не ремонт, то я бы о ней и не вспомнил…

Моя Ксюша взглянула на меня осенними глазами, затем посмотрела на папку.

— Урод, — прочитала она, помолчала и добавила: — О нем?

— О нем.

— Семь лет… — сказала моя Ксюшенька.

— Да, — сказал я, — семь лет. И за все время я об этой штуке ни разу не вспомнил. Ни разу — представляешь? Семь лет назад я ее украл, да и позабыл о ней…

— Почему? — спросила жена. Она обладала удивительной способностью задавать невообразимо трудные вопросы.

— Почему? — переспросил я. — Наверно, потому, что я был счастлив. Да-да, именно поэтому… А чтобы о нем помнить, нужно быть несчастным. Так мне почему-то кажется.

— Наверно, ты прав, — сказала жена. — Счастливый человек глохнет и слепнет, и в этом его спасение от мира. Но для чего же ты принес эту папку? Тебе надоело быть счастливым?

— Я просто нашел ее в чулане, когда рылся во всякой рухляди. И ничего больше.

— Роясь в чулане, отыскал семилетней давности несчастье, — усмехнулась жена. — Как странно…

— Я ее сожгу!

— Ты украл эти бумаги семь лет назад, чтобы сейчас сжечь? — задала жена очередной невообразимо трудный вопрос.