В одну из таких бесцельных ночей я и познакомился с моей Полиной-Феюшкой. Вначале мне почудилось, что в соседней подворотне кто-то плачет. Помню, я подумал, что это плачет бездомная собака. Я нащупал в кармане горбушку хлеба (уходя в ночные странствия, я всегда старался захватить с собой хлеб) и вошел в подворотню: когда бездомных собак кормишь хлебом, они, случается, перестают плакать. Но это была не собака. Вначале мне показалось, что это была маленькая девочка, и она действительно плакала. Маленькая плачущая девочка ночью — за этим всегда кроется чья-то трагедия и чье-то горе.

— Не плачь, — сказал я, подходя к ней. — Если хочешь, я дам тебе хлеба.

Неистовая луна сияла в ту ночь над миром. Лунный свет отражался от желтых стен близлежащих домов и проникал в подворотню. Услышав мои слова, девочка перестала плакать и взглянула на меня… Странное дело — она меня ничуть не испугалась. Я привык, что при первой встрече (да еще неожиданной, да еще ночью) люди от меня шарахались в испуге и смятении. В самом деле, вдруг выныривает из темноты маленькое горбатое чудовище с руками едва ли не до самой земли… Тут кто хочешь испугается, а вот моя нечаянная знакомая — не испугалась.

— Я не хочу хлеба, — сказала она.

— Жаль, — сказал я, — потому что больше у меня ничего нет, чем бы я мог тебя утешить.

— Тогда давай хлеб, — сказала она. — Только чур — половину из того, что у тебя есть. А другую половину оставь себе.

Удивительное дело — она и впрямь меня не боялась. Она приняла от меня половину горбушки и безо всякой боязни принялась меня рассматривать. Мои глаза постепенно привыкали к полутьме подворотни, и я вдруг обнаружил, что моя неожиданная знакомая — никакой не ребенок. Вот так штука! Передо мной была вполне взрослая девушка, женщина — вот только росточек у нее был едва ли выше моего! Ну и ну!

— Ты кто? — тем временем спросило меня это изящное миниатюрное создание.

Разумеется, мне тысячи раз задавали такой вопрос, и все эти тысячи раз я терялся и не знал, что на него отвечать. Это нормальному человеку просто, должно быть, отвечать на такой вопрос. А впрочем, нормальному человеку вряд ли такой вопрос часто и задают… Должно быть, моя нечаянная знакомая уловила мое замешательство, потому что она вдруг сама и ответила на свой вопрос:

— А я знаю, кто ты, — сказала она. — Ты — добрый волшебник, вот!

— Что, похож? — криво усмехнулся я.

— Ну разумеется! — совершенно, как мне показалось, искренне ответила она. — Разумеется, похож! Нет, и в самом деле: ночь, я плачу, мне холодно, одиноко и страшно — и вдруг ты возникаешь из темноты и предлагаешь мне хлеб! Кто же ты тогда, если не добрый волшебник?

— Тогда ты — добрая фея, — также стараясь быть искренним, сказал я.

— Да, — с какой-то непонятной для меня горечью сказала она. — Я — фея. Я — заблудившаяся Дюймовочка…

Я сказал — с непонятной горечью» и, помню, тут же поймал себя на мысли, что эта ее горечь, в общем и целом, для меня вполне понятна, потому что ее горечь была сродни моей горечи. Мы с нею в этом мире были оба — заблудившиеся феи, неприкаянные эльфы, загнанные в угол гномы… И вот в одном из таких углов мы и встретились…

— Тогда — пойдем, — сказал я ей.

— Куда? — спросила она.

— Но ведь тебе же холодно, одиноко и страшно? — сказал я.

— Очень! — сказала она.

— Холодно — это когда над головой нет крыши. Одиноко — это когда никого нет рядом. Страшно — это когда некому тебя защитить… — сказал я.

— Ты хочешь меня согреть и защитить? — очень серьезно спросила она.

— Если я тебе не противен, — сказал я.

— Пойдем, — просто сказала она.

Она сказала, что ее звать Полиной. Лет ей было примерно столько же, сколько и мне. Мы шли по ночному городу, и она рассказывала мне о своей жизни — о жизни Дюймовочки, навсегда заблудившейся в мире бессердечных великанов. Я ее слушал, не перебивая. А для чего мне было ее перебивать? Все ее беды, по сути, были также и моими бедами — с той лишь разницей, что я худо-бедно мог зарабатывать себе на хлеб, мог при желании за себя постоять… Ей же все это делать было во много раз сложнее…

Мы пробродили по городу до утра, а утром я снял для Полины комнатку у одной моей знакомой старухи по прозвищу Семеновна. Впрочем, я выразился неточно: эту комнатку я снял для нас двоих. Мы с Полиной не объяснялись друг дружке в любви, не делали один одному никаких предложений и не давали никаких взаимных заверений. Нам все было понятно без слов: в этом мире, наполненном бессердечными великанами, я, карлик, и она, лилипутица, должны быть рядом. Вот и все, и больше я ничего никому не скажу, несмотря на то, что пишу явку с повинной и что мне ее рекомендовали писать как можно подробнее и искреннее…

Я ее звал Полюшкой и Феюшкой, а она меня Добрым Волшебником. За весь тот неполный год, который мы прожили вместе, мы не сказали друг дружке ни единого бранного слова. По утрам мы просыпались, пили чай, затем я отправлялся на заработки, а моя Феюшка готовила обед и ждала меня домой. Ах, какое же это, оказывается, замечательное чувство — знать, что тебя ждут, а ждут потому, что любят! Наша домохозяйка старуха Семеновна, несмотря на то, что была личностью запойной и довольно-таки склочной, нам особенно не мешала, и мы с Феюшкой вполне были уверены, что счастливы. Единственное, что омрачало наше счастье, — у нас не могло быть своих детей: у лилипутов детей не бывает, да, наверно, и у карликов тоже… Впрочем, моя Феюшка все же надеялась, что когда-нибудь дети у нас непременно будут. «Мы, — говорила мне Феюшка, — пойдем с тобой в церковь, зажжем свечи, упадем на колени и попросим у Бога, чтобы Он даровал нам ребеночка. Бог добрый, он обязательно нам поможет!» Мы с Полюшкой собирались сходить в церковь, да так и не успели…

…Все пошло шиворот-навыворот и прахом, когда рядом с нами поселился некто Кривобоков, известный, как я теперь знаю, человек в городе. Нельзя, впрочем, сказать, что он поселился рядом с нами, для чего ему было селиться в нашей убогой и не единожды проклятой Зоне? Просто — настало такое время, когда все начало продаваться и покупаться, вот этот самый Кривобоков и прикупил по случаю несколько строений недалеко от нашей с Феюшкой квартирки. Не знаю, для чего этому Кривобокову нужны были эти ветхие строеньица, однако наезжал он смотреть на них едва ли ни ежедневно. Должно быть, его мучила мысль, не залезли ли воры…

В один поистине несчастливый день мне и моей Полюшке угораздило попасться этому Кривобокову на глаза. Дело, помнится, было под вечер: кажется, я возвращался с заработков, и моя Феюшка по обыкновению выбежала меня встречать. Она выбежала, подбежала ко мне и с радостным смехом повисла у меня на шее.

— О! — раздался вдруг рядом чей-то голос. — Прямо-таки цирк! А откудова это вы, уроды, тут образовались?

Мы с Феюшкой недоуменно оглянулись. Рядом с нами высился огромный человек. Он с изумлением смотрел на нас и, повизгивая, смеялся. Это был он, Кривобоков. Должно быть, наша с Феюшкой встреча показалась ему забавной, а уж наш необычный вид — и того более.

— Я спрашиваю, — по-прежнему хихикая, повторил Кривобоков, — откуда вы тут взялись? Прямо-таки чудеса: лилипуты рядом с моими владениями! Я же говорю — цирк, да и только!

— Пойдем, — сказал я Полюшке, заметив, как омрачилось ее лицо. — Ты же понимаешь…

Мы обошли этого хихикающего дурака стороною и скоро были дома. Нельзя сказать, что это мимолетное происшествие слишком уж омрачило радость нашей встречи, потому что сколько их было в нашей с Полюшкой жизни — таких вот происшествий и таких вот дураков! Одним больше, одним меньше. Ничего, все перемелется и забудется…

Однако ничего не перемололось и не забылось. Не прошло и трех дней после той нечаянной встречи, как этот самый Кривобоков вдруг взял и безо всякого предупреждения заявился к нам домой. Дело было под вечер, я как раз вернулся с заработков, и мы с Полюшкой собирались ужинать. Какой тут ужин?