Публика между тем продолжала гоготать и выкрикивать разнообразные оскорбительные прозвища в мой адрес. Кажется, здесь никто не верил в мою победу…

— Я судья! — крикнул какой-то дядька, выходя на середину круга. — Значит, так. Песок в глаза не сыпать, камни в руки не брать, драться, пока кто-нибудь из вас не вырубится либо не попросит пощады. Сходитесь и начинайте!

Мой противник вышел на середину и принялся пружинисто подпрыгивать, ожидая меня.

— Иди, чего ты! — подтолкнул меня Картошкин. — И помни то, что я тебе советовал…

Пришлось и мне идти на середину круга. Публика гоготала во все горло, свистела и улюлюкала.

— Гномик! — ехидно улыбаясь, прошипел мой противник. — Против кого ты вышел драться, гномик? Я же тебя по ноздри в землю — с одного удара!..

Он замахнулся, чтобы меня ударить, но не успел. Я ударил его первым — два раза в живот, как и советовал мне Картошкин. В животе у моего противника что-то отчетливо екнуло, он поперхнулся воздухом, какое-то время бессмысленно смотрел на меня, затем медленно опустился на колени и упал лицом вниз. Тишина воцарилась над пустырем…

— Молодец, уродик! — бросился ко мне Серега Картошкин. — Вот это врезал! Раз-два — и в дамки! Ну что? — обратился Картошкин к публике. — Говорил я вам — ставьте на урода… то есть на Сюрприза! А вы надо мной гоготали, бестолковые!

Помню, я слушал Картошкина, и одновременно я его не слышал. Я смотрел на поверженного мною противника. Вот он пошевелился, вот застонал, вот с трудом встал на четвереньки… К нему подбежали какие-то сумрачные мужики, подхватили и куда-то понесли… Я встряхнул головой, повернулся и пошел сам не зная куда. По-прежнему молчавшая публика расступилась передо мной…

Сияющий Серега Картошкин явился на следующее утро. Был он чрезвычайно весел и в меру пьян.

— Ну, уродик! — хлопнул он меня по плечу. — Дела наши идут просто замечательно! Денег мы с тобой огребли — немерено! На вот, получай свою долю!

И Картошкин протянул мне деньги. Я не помню, сколько было этих денег. Впрочем, мне, сызмальства приученному дрожать над каждой копейкой, показалось тогда, что много. Очень много, может быть, целых сто рублей. Тут же возникшая мамка ухватила эти деньги и спрятала их себе за пазуху. Отчетливо помню, какое у нее при этом было выражение лица: испуганное, восторженное и какое-то заискивающее. Так, во всяком случае, мне показалось с высоты моих одиннадцати лет.

— Ну, уродик, — весело сказал Серега, — готовься к новым сражениям! Завтра на том же самом месте и в тот же час! Народу, я мыслю, будет — хренова туча!

— Я не хочу… — угрюмо сказал я.

— Э… — поперхнулся Картошкин. — Я чего-то не понял… чего именно ты не хочешь?

— Драться больше не хочу, — сказал я.

— То есть… испугался, что ли? — продолжал недоумевать Серега.

— Просто не хочу — и все, — сказал я.

— А в лоб — хочешь? — неожиданно вызверился Серега. — Вот этой самой рукой?

— Попробуй, — сказал я, и Картошкин тотчас же убрал руку.

— Ладно, уродик, — примиряюще сказал он. — Не будем пороть горячку. Подождем до вечера — и тогда поговорим. Лады?

И вечером Серега уговорил меня на вторую драку. Уговорить ему меня оказалось легко, потому что еще днем моя мамка неожиданно мне сообщила, что ложится в больницу.

— Мамка, ты что же, заболела? — всполошился я. — А что у тебя болит?

— Да так… — замялась мамка. — Ничего особенного. Полежу денька два-три и вернусь домой. А ты не волнуйся. Пока я буду там, за тобой присмотрит дядя Сережа.

— Картошкин, что ли? — угрюмо спросил я.

— Он, сынок, он. А ты бы не называл его Картошкиным. Неловко как-то. Лучше — дядей Сережей…

С этими словами мамка и отбыла в свою больницу. Много позже я узнал, а верней, догадался, что мамке в той больнице предстояло сделать аборт. Забрюхатела мамка, само собою, от Сереги Картошкина, а рожать не решалась: боялась, что опять родит такого же, как я, то есть урода несусветного… Аборт ей сделали неудачно: мамка изошла кровью, и через три дня померла. Получается, что я — косвенный виновник мамкиной гибели. Глядя на меня, она не рискнула более рожать и пошла на аборт: оттого и померла. Лучше бы она рожала. В крайнем случае, было бы два урода на свете при живой мамке. А так — один урод, и никакой мамки…

Ну и вот. В тот вечер, разумеется, ничего еще не случилось, мамка была жива и лежала в больнице, и Серега очень даже замечательно сыграл на этом обстоятельстве.

— Да ты о мамке своей подумал бы! — втолковывал он мне вечером. — Мамка слегла в больничку! В больничку, понимаешь или нет? Ну, а заботиться о ней кто будет — дядя, что ли? Нет, не дядя, а ты! Представляешь, вернется мамка из больнички, а у тебя — деньжищ несчитано! То-то обрадуется мамка!

Короче, он меня уговорил. Следующим вечером я опять дрался. Народу, как и предсказывал Серега, собралось множество: должно быть, слух обо мне уже разошелся по всей Зоне, да и не только по Зоне, и каждому хотелось взглянуть на меня. Противник на этот раз мне попался верткий и ловкий. Он великолепно дрался ногами, и поначалу мне приходилось очень худо. Я, разумеется, ногами драться не мог, потому что какие у меня ноги — култышки. А он, ловкий и стремительный, все наседал и наседал и, вероятно, был уже уверен в своей победе, а оттого потерял бдительность. Мне удалось единожды достать его кулаком в пах: он охнул, согнулся, и я добил его повторным ударом. Публика восторженно взвыла: из объекта для насмешек я стремительно превращался во всеобщего любимца. Меня трепали по щеке, хлопали по плечу, предлагали водки и сигарет…

Мимоходом Картошкин мне сообщил, что послезавтра мне предстоит драться с каким-то чемпионом, и что деньги в случае моей победы над этим чемпионом можно заработать совсем уже сумасшедшие… Однако оказалось, что эта, минувшая драка, была моей последней дракой.

В это утро Серега Картошкин явился на удивление трезвым, молча сунул мне пачку измятых купюр и буркнул:

— Там это… твоя мамка. Просит, чтобы ты пришел к ней в больничку. Побеседовать она с тобой хочет… да. Ты вот что… ты собирайся, и пойдем. Вот прямо сейчас и пойдем.

Помню: что-то в Серегином тоне меня тогда насторожило, — но что я мог знать тогда о жизни? Пошли мы в больничку. Серега остался в коридоре, а я зашел в палату. Мамка лежала на кровати, и выглядела она до того бледной и изможденной, что мне тут же захотелось заплакать.

— Мамка, — спросил я, — когда ты вернешься домой?

— Вернусь, дитятко, — ответила мамка тихим голосом. — Скоро вернусь. А ты пока держись дяди Сережи. Он хороший, когда трезвый… Он за тобой присмотрит.

— Не хочу я держаться твоего дяди Сережи! — сказал я. — Дурак он, твой дядя Сережа — хоть трезвый, хоть пьяный. Он заставляет меня драться. А я не хочу драться!

— Ничего, сынок, ничего, — слабо улыбнулась мамка. — Ты пока все равно его держись, ладно? Мал ты еще, чтобы жить самостоятельно, да и куда ты пойдешь, такой-то? А дядя Сережа — он… В общем, слушайся его, ладно?

— Ладно, — неохотно сказал я. — У меня есть деньги… Картошкин дал. Много денег. Может, тебе купить какой-нибудь гостинец?

— Ничего не надо, сынок, — сказала мамка, обняла меня и долго не отпускала. Откуда я мог тогда знать, что разговариваю со своей мамкой в последний раз? Ах, мамка ты, мамка…

…Схоронили мы мамку вдвоем с Картошкиным. Были, правда, на похоронах еще несколько незнакомых мне теток, которые плакали, гладили меня по голове и называли «несчастной сироткой»…

— Такое, стало быть, дело, уродик, — сказал Серега, когда мы вернулись с кладбища. — Жизнь, мать ее… Ну, ничего, уродик, ничего. Держись меня, не пропадешь. Само собою, завтрашняя драка откладывается, потому что какой сейчас из тебя драчун? Наверное, через недельку… Ничего, я договорюсь с кем надо: стало быть, через недельку. Ну, а чего? Жить-то ведь надо или не надо? Это мертвым ничего уже не надо, а живым надобно много чего: и жрать, и одеваться, и вообще…