— Я охотно помечтаю о ликвидации подземного труда, но ведь существуют еще и непреложные научные законы.

Подчеркнуто отвернувшись от Стадника, он обратился прямо к авторам:

— Вы молодые ученые, вам я могу напомнить: Cum principia negante non est disputandum.

Молодые покраснели. Над ними неприкрыто издевались, а они не могли ответить.

Академик Лахтин вдруг закряхтел, заворочался в кресле и открыл младенческие ясные глазки.

— Вот ведь беда! Склероз, что ли? Совсем запамятовал латынь. А ведь учил, учил когда-то… Сделайте снисхождение, переведите — чевой-то вы произнесли такое ученое?

Теперь покраснел Граб, а Русаковский с чарующей улыбкой повторил его латинскую поговорку и тут же перевел: с тем, кто отрицает основы, нечего и спорить.

— Вот оно что! — воскликнул Липатов. — Теперь понятно. Да только знаете, профессор, есть поговорки французские, а есть и русские. Например: всяк про правду трубит, да не всяк правду любит. Или: правда милости не ищет. А еще и такая есть: в гору-то семеро тащат, а с горы и один столкнет. Не знаю, которая вам приглянется, а по мне — все три к месту.

— Ох-хо-хо! — загрохотал Бурмин. — Вот это подкусил.

Академик развеселился:

— Как? Как? В гору семеро, а с горы и один столкнет? Хороша пословица! Да только ведь не дадим… столкнуть-то!

Он поднялся, долго прилаживал перед собою палку, чтобы опереться повернее, и вдруг заговорил быстро, гневно, посверкивая полуприкрытыми глазками:

— Истины, известные сто лет! И это говорит, простите меня, ученый человек! Да когда столетняя давность считалась в науке непреложным доказательством? Куда же вы тогда движение мысли запихнете? За границу отдадите, чтоб потом перенять оттуда? Купить на валюту, если захотят продать?!

Рассердившись, он уронил палку и еще поддал ее ногой, чтобы не мешала.

— Сколько лет я работаю в науке, столько лет и наблюдаю: все новое рождается из отрицания давних, обветшалых истин. И если истина держится сто лет без изменений, стоит хорошенько подумать: не пора ли ее, голубушку, пересмотреть?

В тишине раздался безмятежный голос профессора Граба:

— Конечно, Федор Гордеич! Да только уверены ли вы, что данный проект открывает новейшую истину?

— Подайте-ка мне мою дубину, — попросил академик, подхватил палку, поблагодарил, заново пристроился так, чтоб опора была надежной. — Нет, не уверен, — задумчиво сказал он, — но тем более осторожно мы должны обращаться с тем, что не лезет в известные нам схемы. Вот тут кто-то… Простите, не запомнил, кто именно… — насмешливый взгляд скользнул по лицам, обойдя Вадецкого. — Один оратор упомянул всуе диалектический материализм. А диалектического мышления мы в его доводах и не обнаружили! Да, только практика проверяет истину, и только в практике закрепляется движение науки. Пока что сии молодые люди дали нам странную, но любопытную мысль, испытанную в небольших, но важных опытах. Начальная проверка удалась — это весьма обнадеживающий сигнал. Мысль еще не разработана, в их логическом построении то тут, то там белые пятна нерешенного. Но значит ли это, что нужно отмахнуться и обрушить на их молодые головы град насмешек на русском и латинском языках? Вся проблема подземной газификации пока что — белое пятно. А мы не открещиваемся диалектикой, мы думаем, ищем, пробуем. Кто знает, может быть, понадобятся целые жизни труда и поисков, чтобы решить проблему до конца.

Лахтин нащупал кресло за собою, тяжело опустился в него, коротко заключил:

— Доработать проект. Припять к испытанию. Всячески помочь.

— Правильно! — почти восторженно присоединился Вадецкий. — Помочь! Всячески помочь доработать!

— Я думаю, предложение Федора Гордеевича всех устраивает, — заторопился Колокольников. — Мы создадим авторам все условия для доработки! В Москве много возможностей для консультаций и лабораторных экспериментов. Прекрасное предложение!

Даже авторы, упоенные поддержкой академика, не сразу заметили, что Вадецкий и Колокольников ловко перенесли ударение на доработку проекта, оттеснив предложение об испытании. Но Рачко был настороже, он попросил уточнить решение «в части принятия к испытанию в природных условиях».

— Да ведь ясно, — отмахнулся профессор Граб и встал, с досадой глядя на часы. — Опоздал, катастрофически опоздал!

Вслед за ним начали подниматься и другие.

Рачко вскинул руки:

— Товарищи! Товарищи! Уточнить необходимо, без этого не дадут угольного пласта, не откроют финансирования!

Его мольба утонула в шуме отодвигаемых стульев и завязавшихся вольных разговоров. Академик, не расслышав и не поняв, чего добивается Рачко, требовал от него, чтобы вызвали к подъезду машину, которую «по каким-то идиотским правилам загнали в соседний переулок…».

Среди всего этого шума раздался властный трезвон. Саша Мордвинов протиснулся к председательскому месту и вскинул колокольчик над головой, тряся его что есть мочи. Все удивленно смолкли. И в этой тишине Мордвинов негромко сказал:

— Товарищи члены комиссии, необходима ясность. Некоторые частные проблемы мы сумеем доработать предварительно, но вы должны понимать, что лучшие и простейшие способы вырабатываются в процессе опытов. Половинчатое решение нас не устраивает. Нужна опытная станция.

— Смотрите-ка, нам уже диктуют условия! — шутливо охнул Вадецкий.

— Чего он трезвонил? — с улыбкой спрашивал академик, повязывая шею шарфом.

Катенин смущенно покачивал головой — и правы молодые люди, и уж больно дерзки… По-видимому, их требования все же не примут? Надо поспешить с пуском нашей станции! Если наш опыт даст результат, само собою отпадет вопрос о новой…

Как ни странно, противник проекта Арон решительно поддержал молодежь:

— Товарищи, давайте же сделаем логический вывод! Поскольку часть весьма авторитетных экспертов считает мысль интересной, нужен опыт в естественных условиях. Я убежден, что принцип у них ложный, но пусть испытают и убедятся сами.

— За счет государства?! — злобно выкрикнул Алымов и встал во весь свой рост рядом с Олесовым — длинный, лицо в красных пятнах. — Почему некоторые товарищи забывают, что партия доверила нам государственное дело и государственные деньги? Почему забывают, что вот-вот вступит в строй опытная станция по методу Катенина, одобренному и принятому нами же? Зачем такое распыление и замораживание государственных средств? Что за политика? Кому она служит?

Олесов втянул голову в плечи — он боялся этого неукротимого человека, он знал, что Алымов уже говорил в наркомате, что якобы он, Олесов, не справляется с Углегазом.

Бурмин положил свои громадные ручищи на плечи Алымова и надавил ими так, что Алымов сел.

— Зачем столько шуму? — сказал он посмеиваясь. — Деньги на две-три опытные станции запланированы. Пусть ребята малость подработают, а там и станцию создадим. В постановлении это нужно отразить, как же иначе?

Все еще распаленный, Алымов подскочил к Катенину:

— Завтра выезжаем! Будем форсировать работы!

Катенин послушно кивнул, но поскорее отошел. Ему было стыдно за Алымова и страшно, что этот человек так страстно воюет за него, ради него…

— А вы когда нас порадуете? — спросил академик Лахтин, только теперь узнав Катенина.

Катенин ответил. Вокруг них сгрудились члены комиссии — всем интересно, что скажет Лахтин.

Катенин с радостью почувствовал себя в центре общего внимания. Сколько раз в течение этого бурного заседания он думал, что новый проект наносит удар по его методу, по его надеждам! Так ли это? Видимо, никто этого не считает. Ему сердечно желают полного успеха. А трех молодых авторов уже не замечают, хотя они как будто и добились своего. Какая разница между моей и их победой! Победили, а стоят одни, три взъерошенных петушка, посеревших от усталости.

Все как бы приблизилось: слышно стало, как жужжит в степи, всасывая воздух, шахтный вентилятор; через равные промежутки времени доносился глухой грохот: уголь ссыпали в бункера; иногда слышалось дробное громыхание — по расшатанному настилу моста через овраг проносился грузовик. Версты две до того оврага — а слышно.