И от Алферова не требовалось. Алферов огибал громыхающее сооружение, держась у стены, и предпочитал находиться в той части лаборатории, где Федосеич со студентом Ленечкой Длинным производили анализы проб. Оттуда он напоминал страдальческим голосом:
— Товарищи, не забывайте о мерах безопасности!
Сонин про себя ворчал — вот и все алферовское «руководство»! Студенты пересмеивались, на минуту отходили, а потом опять лезли к самой печке, потому что весь день их лихорадило ожидание какого-то небывалого чуда. Сонин уже пытался отправить студентов вон, в лабораторию набилось слишком много народу. Но разве их выгонишь, когда Светов уверяет, что «теперь скоро!.. теперь совсем скоро!..»
Как ни странно, профессор Троицкий втянулся в атмосферу азарта и работал с ними бок о бок. Почему молодежь так любит его? На экзаменах Китаев куда снисходительней, особенно к институтским актизистам. А Троицкий грубит им: «Невежды нам не нужны! Придете еще раз!» Сонин вынужден был намекнуть ему, что нельзя так лютовать, но Троицкий ответил: «Именно от активистов я особенно… э-э-з… требую и буду требовать. Именно они должны быть… э-э-э… самыми лучшими, а не худшими. Им — руководить. Если бы я их презирал, я бы… э-э-э… спускал им, а я их уважаю и поэтому… э-э-э… лютую!» Конечно, студенты, если можно было сдать экзамен другому преподавателю, норовили попасть к другому. А Троицкого все же любили.
И вот он топтался у печки вместе с молодежью, з-экал и не обижался, если кто-нибудь по рассеянности толкнет его локтем или обратится на ты: «Давай! Отключи!» Его длинная журавлиная фигура и узкая седеющая бородка выглядели забавно и очень раздражали Китаева. Ивану Ивановичу хотелось уйти от суеты, от хлопков и громыхания, он и ушел бы, но присутствие профессора Троицкого обязывало, — как-никак все затеяли ученики Китаева, и если опыт удастся…
— Как вы думаете, коллега…
— Не кажется ли вам…
Они все время обращались друг к другу, и каждый из них хотел, чтобы другой ушел…
Сонин сам просил профессоров присутствовать — в случае удачи они скрепят своими подписями протокол испытаний. Обещал заехать и профессор Русаковский, ему должны позвонить, если процесс пойдет нормально. Подпись Русаковского перевесит все остальные, когда проект повезут в Москву… Сонин представлял себе эту счастливую возможность: группа работников института — два профессора и кто-либо из молодежи… Может быть, и самому поехать? Давно не был в Москве. Повидать приятелей… Наркомат, Академия наук, столичные институты…
— Ну как там у вас? — спрашивал он из своего угла.
— Газа еще нет, — сдержанно сообщал Мордвинов.
— Теперь скоро! — легкомысленно уверял Светов.
— Ждем-пождем, чего-нибудь да будет, — посмеивался Липатов. — И не иначе как ночью. Почему так? Начинай хоть с рассвета, а самая страда обязательно к ночи!
Липатов пришел в этот день прямо из шахты, изменив своей привычке поспать полчасика после работы. Он часто позевывал, но объяснял, что зевота — нервная.
Пришли Люба и Катерина с булками и колбасой. За ними проник в лабораторию Кузька. Сонин хотел прогнать мальчишку, но Мордвинов сказал своим твердым голосом:
— Шахтерский парень, участвует с самого начала. Я разрешил ему.
Девушки раздавали бутерброды. Сонин любезничал с обеими, отдавая предпочтение Катерине: невеста Мордвинова — влюбленная кошечка, а вот вторая… кто мог думать, что у взбалмошного Пальки этакая сестра!
— Не хотите ли выйти в коридор, Катерина Кирилловна? Нас позовут, когда начнется интересное.
— А мне и сейчас интересно, — сказала Катерина и отошла к брату. — Как дела, Павлик?
— Все в норме. Температура тысяча сто…
Момент был волнующий, но Катерина видела, что сегодня Палька впервые успокоился, прояснился. Сейчас он, наверное, не помнит ни о чем, кроме таинственного процесса, совершающегося в замурованном куске угля.
Катерина села у окна, скрестив на груди сильные руки. Вот уже много дней она проводила вечера около трех друзей, участвовала в разнообразных предварительных опытах, иногда просто смотрела и слушала. Жизнь раскололась на три части: были ночи, когда одиночество душило ее и не всегда удавалось утешиться мыслью о зреющем в ее теле существе; были рабочие будни возле компрессора, однотонные движения, привычный круг товарищей, — там она по-деловому думала о простых, хотя и нелегких вещах: как наладить жизнь, когда он родится, хватит ли ее заработка, попытаться ли все-таки продолжать заочную учебу — или не задаваться пока большими целями… Вечером, рядом с братом и его приятелями, ею овладевали мятежные желания — на нее возбуждающе действовали их мечты, в которые они запросто включали всю промышленность, всю страну и ее будущее; стоило новичку попасть сюда, и он молниеносно втягивался в неудержимый поток надежд и планов.
Вот Степка Сверчков. Она ли не знала Степку? Соседи, вместе коз пасли. Незатейливый и безотказный паренек, его избирают во все выборные комитеты и бюро, а там дают самые канительные поручения — воспитательная работа в общежитиях, подписка на заем, распределение ссуд и путевок… Здесь его тоже нагружают канительными делами — вывезти крупные куски угля с Коксохима, замуровать уголь, выхлопотать на Азотно-туковом кислород… Он и сейчас старателен и скромен, на славу не рассчитывает, но послушать, как он говорит об этой газификации! «Конечно, через несколько лет новые шахты закладывать не будут…», «Надо заранее учесть, что высвободятся десятки тысяч шахтеров…» Вот тебе и Степка!
Двух Ленечек профессор Троицкий называет — «Аяксы», это что-то греческое, означает — неразлучные. Ленечку Коротких Катерина знала давно — он жил у Дурной балки, в Нахаловке. Веселый крепыш, собиравшийся по примеру отца стать доменщиком. И вдруг он заявляет самым будничным тоном, что, пожалуй, переквалифицируется на проектировщика, «потому что на основе опыта первых станций подземной газификации понадобится непрерывное совершенствование системы…»
Ленечку Длинного Катерина раньше не знала, он приезжий, сын шахтера из Макеевки. На шахтерского сына не похож. Тоненький, как тростинка, с переменчивым румянцем, с русалочьими зелеными глазами — он похож на поэта или музыканта, какими они представляются Катерине. Он самолюбив и честолюбив — когда говорили о подписях под проектом, он краснел и бледнел, разрешат ли ему подписаться. Палька говорит, что Ленечка Гармаш очень талантлив и Троицкий хочет оставить его при кафедре. Но сейчас кажется, что все чаяния Ленечки связаны с этой газификацией.
О Пальке и говорить нечего. Когда Катерина спросила его, что же будет с аспирантурой, Палька отмахнулся: «Плевал я на нее, тут дело поважнее!»
Катерина и верит им — и не верит. Она желает им успеха и заранее тоскует оттого, что эта ежевечерняя увлекательная суета кончится… Они добьются всего, о чем мечтают… А она? Что останется ей? Чем заполняйся ее вечера? Чем же, чем же она-то будет жить?!
Сонин подкатился к ней с любезной улыбкой, но увидел отрешенное, скорбно застывшее лицо ее и в недоумении отступил.
И как раз в это мгновение раздался взрыв.
Когда позднее Люба припоминала напряженные минуты, решившие судьбу опыта, она прежде всего вспоминала сдавленный выкрик Саши: «Отключить кислород!» — и его незнакомо азартное лицо возле самой печки, по которой расползались грозные трещины.
Она вспоминала, как быстро и организованно работали Сашка, Палька, Липатушка, Сверчков, Леня Коротких и вместе с ними, отрывисто командуя, — профессор Троицкий. Палька отключал кислород, продувал опытный газогенератор сжатым воздухом, снова подавал кислород, советуясь с профессором Троицким о давлении. Остальные лихорадочно закладывали трещины цементным раствором, укрепляли стенки новым рядом кирпичей, обвязывали их проволокой, обмазывали цементом… Все это делалось почти молча, очень слаженно. Люба запомнила тишину, полную движения и борьбы. Как красив был Саша в эти минуты! Как он снисходительно усмехнулся, когда Китаев ринулся прочь! Люба много раз слышала от Саши — «наш коллектив». Теперь она увидала, что все они — действительно коллектив. И со стыдом, со стыдом и гордостью вспоминала она, что первым, неосознанным движением бросилась к Саше, чтобы оттащить его от опасности, но сдержала крик. «Не ходи, Саша!» — так она крикнула один раз в жизни… Никогда больше она не позволит себе малодушия!
