«Пиночет» Бориса Екимова больше говорит мне о современной России, чем «городская проза». И не потому, что Екимов больше, а потому что взгляд сфокусировал верно. Именно в деревне Россия проходит испытание на прочность. Именно здесь она даже не эксплуатируется, как прежде, а просто брошена на произвол судьбы, на собственные силы, на разграбление своими и чужими, но и на милость и справедливость Божью.

Одна только деталь. Чеченцев вроде бы победили в Грозном, но они реально владеют множеством (кто-нибудь подсчитал сколькими?) бывшими советскими колхозами. На положении добровольных рабов (которым они вольны платить или не платить, но весь их урожай забирают за долги до зернышка) находится множество русских людей (кто-нибудь подсчитал сколько?) на русской территории. Это, в сущности, откат в домосковскую Русь. Обо всем этом Екимов пишет без намеков, а так, как есть, и в любой другой стране эта повесть стала бы национальной сенсацией и национальным кошмаром, началом революции снизу и смены всей власти сверху. У нас столичные критики вздохнули: Екимов есть Екимов!

Чего уж говорить о символическом рассказе «Изба» Валентина Распутина, который просто не заметили. Распутин он и есть Распутин.

Пятидесятилетнего прозаика Александра Титова, проживающего в селе Красное Липецкой области, «Новый мир» открывал долго и осторожно, опробовав его сперва через мою рецензию на повесть «Полуночная свадьба», напечатанную в «Волге» (я, впрочем, страшно благодарен редакции за то, что она указала мне на эту вещь) и лишь через несколько лет напечатав его самого. Повесть «Жизнь, которой не было» («Новый мир», 2001, № 8) это как бы продолжение «Полуночной свадьбы», с общими героями и общей темой деревенского идиота, концентрирующего на себе внимание всей деревни. Идиота все зовут Джон, и главной загадкой и источником раздражения для деревенских баб оказывается то, зачем мужики ежедневно собираются в его избе. То есть понятно зачем — пить. Точно так же какие-нибудь американские сельские рабочие собираются в каком-нибудь поселковом баре в Оклахоме, отдохнуть от кукурузы за стаканчиком виски.

Но почему у идиота, в грязной, задымленной избе?

Джон ничего не понимает в происходящем в родной деревне, он и в самом деле в ней как бы «американец». Но он очень остро реагирует на все происходящее, иногда весело, иногда болезненно. И наоборот, мужики все прекрасно понимают (русский мужик умен), но уже ни на что не реагируют, смирившись со своей долей как с неизбежностью, притом смирившись вовсе не религиозно, а тупо, материалистически. Это смирение, может быть, самое жуткое, что случилось с нашей деревней. Это спокойствие человека, перескочившего болевой порог. Люди, вынужденные (я подчеркиваю, именно вынужденные), ежедневно и тяжело работая, жить, тем не менее, постоянным воровством (не своруешь в колхозе зерно, комбикорм — не проживешь, это аксиома) — в душе таких людей, в их нравственном составе происходят некие необратимые изменения. У нас выведена редчайшая порода трудящегося ворующего человека, то есть такого человека, который работает от зари до зари, но прожить без воровства не в состоянии.

И это тоже «новые русские». «Новые деревенские».

Обо всем этом Титов, как и Екимов, рассказывает без нажима, без пафоса, зато мастерски, стилистически жестко. До последней простоты екимовской прозы Титов, пожалуй, еще не дотягивает, но читая его невольно поражаешься: какое же точное художественное перо у него! Как дивно описаны все эти деревенские посиделки, пьяные пляски под балалайку, как прочно схвачены индивидуальные жесты героев, их мимика, бытовые краски. Это и после Бунина с Замятиным не стыдно прочитать.

Впрочем, как это сделано — дело самого Титова. Меня волновало другое: есть ли просвет? Неужели тело и душа России в представлении автора ограничены этими двумя составляющими: непонимающим, но чувствующим идиотом и понимающими, но бесчувственными мужиками. Даже если это реалистически верно, это неверно с позиции высших художественных задач, на которые Титов, смею думать, претендует. Есть ли просвет?

Очень важный герой в обеих повестях — мальчик Митя, сын одного из трактористов, старшеклассник, опекающий Джона, в буквальном смысле «ходящий» за ним после смерти его бабки. Мать Мити инстинктивно боится этой опеки. И понятно — почему. Скорее всего, ее мечта после школы вытолкнуть мальчика из деревни, в город, подальше от грязного неблагодарного труда в более или менее чистую и комфортную городскую жизнь. Идиот же, забота о нем как бы заведомо привязывают Митю. Скоро, очень скоро он станет хлестать самогонку вместе с мужиками и собственным отцом. Скоро, очень скоро он погрузится с головой в это безнадежное болото. А Митя и в самом деле не думает от него бежать. Он любит эту жизнь и в то же время ни за что не согласится раствориться в ней.

Вот идиот вместе с мужиками пускается в дионисийский пляс, последнюю отдушину русского человека. Против всех законов эстетики эта пьяная пляска невероятно красива. «Сам того не замечая, Митя притоптывал ногами, шевелил руками… Митя не догадывался, что на лице его плавает загадочная улыбка, возникшая помимо его воли. Такую улыбку здешний край всегда прилепит своему (курсив мой — П. Б.) человеку в неожиданный момент. Зато Митя почувствовал ее (здесь и далее курсив авторский — П. Б.), вот эту самую жизнь, из которой ему уже никогда не вырваться, даже если он станет великим ученым или путешественником; потому что вот это всегда с ним — до гроба и дальше гроба… Митя закрывает лицо ладонями… Он, Митя, будет, будет осознавать себя… Даже если он останется жить здесь, он станет совсем другим!»

О, как хотелось бы верить…

2002

Идея создания нового национального романа (так сказать, «русского романа» в квадрате) витает в воздухе нашего времени. Отчего это так, сказать не могу. Мы словно обречены писать бесконечное сочинение на гениально заданную Мандельштамом тему «конец романа». И только нашей придирчивостью можно объяснить, почему до сих пор никто не получил «пять» по этому предмету. Очевидно, планка стоит так высоко, что нельзя и мысли допустить, будто кто-нибудь «возьмет» ее на наших глазах и не своротит шею, не переломает ноги, наконец, не брякнется носом об землю перед определенным образом «заинтересованными» наблюдателями.

Есть серьезное опасение, что роман дебютанта Антона Уткина в «Новом мире» («Хоровод», — 1996, № № 9, 10, 11) будет принят именно таким образом и именно теми людьми, которым небезразлична судьба русской литературы. Все как-то неприятно сходится. Начитанный историк «зачем-то» пишет роман о ХIХ веке, наводняя прозрачные литературные схемы очевидно вымышленными событиями, которые постоянно перемигиваются и вовлекают читателя в странный и вроде бессмысленный «хоровод» лиц, событий, размышлений.

Отца героя-рассказчика, разумеется, «погубили карты». И Шиллер занимал его воображение, разумеется, «более, чем построения г-на Гегеля». И поступил он, разумеется, в гусарский полк и через две недели был переведен в гвардию по протекции родного дядюшки, разумеется, отчаянного бонвивана, с которым в молодости, разумеется, была романтическая история, в которой была замешана прекрасная, разумеется, полячка, что родила дяде внебрачного, разумеется, сына и трагически, разумеется, погибла… Но вся эта история не стоила бы, разумеется, и выеденного яйца, если бы сын однажды не объявился… иезуитом и не стрелялся на дуэли с самим рассказчиком, приходящимся ему двоюродным братом.

В лейб-гусарском полку наш герой, разумеется, знакомится с поручиком Невревым и корнетом Елагиным (слава Богу, что не Голицыным и не Оболенским!) Вино и карты разумеются.

Гадалка предсказывает им темную судьбу, которая исполняется, разумеется, по мере развития действия. За дерзкий, разумеется, проступок все трое сосланы на Кавказ. Дуэль между Елагиным и Невревым, само собой. Неврева переводят в солдаты и он попадает в плен, разумеется, к горцам, его полагают мертвым, но однажды он объявляется подполковником, заслужившим звание отчаянною храбростию, и рассказывает, что своими глазами видел Книгу Судьбы пророка Авраама, по которой можно предсказать будущее. Между тем, рассказчик знает, что эта книга и разыскивается всемирным орденом иезуитов, и именно с ней загадочным образом связана история любви его дяди и прекрасной полячки.