– Ваби-саби… – прошептала одна из служанок.

У Мики захватило дух.

– Да… – тоже шепотом откликнулась она.

«Ваби-саби есть нечто столь неожиданное в своей красоте, сложенной из разнородных и случайных частей, что поражает в самое сердце и пробуждает душу».

Слова философов и святых отшельников эхом отдавались в мыслях. Моргнув, Мика подумала – узнает ли она когда-нибудь, о чем просит в молитвах Кай?

Она сделала служанкам знак оставаться на месте – тем следовало молча дожидаться госпожу.

Войти – стыдно будет сейчас, не войти – будешь стыдиться вечно. Закусив губу, как когда-то в детстве, Мика приложила ладонь к двери, ведущей в дом Кая.

Кай с трудом привстал на колени на своем убогом ложе – подобранной им походной циновке, едва позволявшей вытянуть ноги. Вернувшись днем, он рухнул на нее и, не в силах даже обработать рану, забылся мертвым сном.

Боль в спине разбудила его каких-то два или три часа спустя, судя по тому, что солнце еще не зашло. И хорошо – проваляйся он так подольше, наверное, и встать бы не смог, весь одеревенев.

Он съел несколько онигири – прессованных шариков из риса, оставленных ему носильщиками и крестьянами, которые отвели его домой. Немного подкрепившись, он смог хотя бы сходить за водой к ручью и развести огонь.

Механически повторяя ставшие привычными за много лет действия, Кай поставил котелок с водой на решетку из костей и оленьих рогов и стал разбирать пучки лекарственных трав, хранившихся в отдельных корзинках. Когда вода согрелась, он отлил немного, чтобы было чем смыть присохшую кровь и грязь, и бросил в котелок травы. Оставалось надеяться, что снадобье поможет.

Конечно, лучше было бы вернуться в замок. Однако правда о смерти кирина – вся правда – мучила его куда сильнее, чем боль от раны. Не пошел, и не пошел. Обойдется собственными силами – раньше ведь обходился.

Сняв наконец едко пахнувший отвар с огня, Кай вылил туда почти целиком маленький кувшинчик сакэ – для обеззараживания. Остатки, чтобы приглушить боль, выпил одним глотком – вкус ему никогда не нравился. Дешевое рисовое вино обожгло желудок. Осторожно вытащив руки из рукавов кимоно, Кай оставил его болтаться на поясе и занялся ранами.

Состав из мха и глины, которым он наспех замазал самую глубокую рану, чтобы остановить кровь, долго не продержался. Следуя пешком за конными самураями, торопившимися вернуться в Ако, Кай едва успевал переводить дух, на раны же времени и вовсе не оставалось.

К сегодняшнему утру он сильно отстал и едва держался на ногах, то и дело оступаясь и падая. И хоть его спутникам – загонщикам и носильщикам – самим приходилось несладко, несколько человек возвращались за ним, помогали подняться. Они явно были куда больше благодарны его чутью следопыта, чем самураи, которые, даже не заметив, что главный ловчий серьезно ранен, ускакали далеко вперед.

Часть из них и вовсе желала, возможно, чтобы он не выжил, – это Кая нисколько не удивило бы. Поражало иное – крестьянам, едва знавшим его, и без того обремененным тяжким грузом, оказалось не все равно, будет он жить или умрет. Он чувствовал себя в долгу перед ними. Может, смерть кирина хотя бы немного оплатит его.

Кай взял в руки расколотое зеркало, которым пользовался, когда обрезал волосы. Он не стригся коротко – ему ненавистно было само воспоминание об обритой в детстве голове, покрытой шрамами. Но и отпустить волосы, собирая их в пучок на макушке, он не мог – какому-нибудь пьяному самураю этого хватило бы, чтобы снести голову наглецу, осмелившемуся изображать из себя фигуру более высокую, чем на самом деле.

Каждый раз отражение в зеркале напоминало Каю, кто он и откуда, и давало лишний повод не запускать непослушные волосы – длинные пряди, выгорая на солнце, начинали отливать предательской рыжиной, и впрямь как у демона.

Со вздохом он отвел зеркало от лица и поднял его кверху, пытаясь разглядеть нанесенную кирином рану, однако истерзанное тело мешало извернуться так, чтобы снять засохшую корку смоченной в отваре тряпицей и в то же время видеть, что делаешь. С каждой попыткой приходила дикая боль.

Кай прошипел сквозь зубы ругательство, потом уселся, скрестив ноги, на подстилку и заставил себя расслабиться. Глубоко дыша, собрал всю свою волю и вновь поднял зеркало над головой. Если хочет выжить – он это сделает, преодолев телесную немощь.

Скрипнула дверь. Кай застыл, настороженно глядя на нее, но не успел он спросить, кто там, как створка сдвинулась. Потянувшаяся было за ножом рука замерла на полдороге. Не веря своим глазам, потеряв от неожиданности дар речи, Кай увидел стоявшую на пороге госпожу Мику.

На секунду она застыла в нерешительности. Ее фигура тускло вырисовывалась в полумраке – огонь в очаге едва тлел, давая не больше света, чем луна из-за дымки облаков. Казалось, девушка почти так же ошеломлена, как сам Кай. Наконец донесся ее мягкий голос:

– Мне сказали, ты ранен?

Он поспешно опустился на колени, с трудом кланяясь. Выпрямился, пока еще мог, остро чувствуя, что сидит полураздетый, грязный и жалкий, в лачуге, которая должна казаться ей ничем не лучше прежней псарни. Не отрывая глаз от утоптанного земляного пола, он пробормотал:

– Это не стоит вашего беспокойства, госпожа.

Но Мика, не слушая, шагнула к нему. Подняв голову, Кай увидел на ее лице лишь глубокую озабоченность – как будто ничто в мире не имело сейчас значения, только он и его рана.

– Позволь мне взглянуть, – проговорила девушка, вставая на колени рядом. Ее глаза, скользившие по груди, по рукам, не просто замечали порезы и ссадины – она смотрела на него самого, его лицо, его тело с чувством большим, чем просто сострадание.

Кай поскорее отвернулся – этот взгляд пробуждал в нем боль куда более сильную, нежели физическая, – и услышал сдавленный вздох девушки.

– Твоя спина… – еле слышно прошептала она.

Шелк ее кимоно уже волнующе зашуршал рядом. Опустившись на циновку, Мика коснулась его кожи кончиками пальцев – едва ощутимо, словно перышком, но по позвоночнику Кая мгновенно пробежала дрожь.

– Моя госпожа, – запротестовал он, хотя в его внезапно охрипшем голосе слышалась мольба, – я сам могу обработать раны…

– Тебе даже не дотянуться до них.

Она произнесла это с такой мягкостью, какую он никогда не слышал прежде, но вместе с тем ему стало понятно – возражений она не примет. Сейчас Мика воистину была гордой дочерью даймё, бросившей вызов разделявшим их все эти годы правилам и законам.

Растерянный Кай не знал, на что решиться. Никогда еще он не боялся так разрушить ее жизнь одним своим существованием. Подавшись дальше в тень, молодой ловчий покорно оставил на свету только спину. Может быть, вид ран наконец оттолкнет Мику, и она уйдет. Или пусть обработает их побыстрее и тоже уйдет. Главное, чтобы ушла, ей нельзя здесь оставаться… потому что сам он желает этого больше всего на свете.

Однако Мика принадлежала к роду самураев и воплощала все, что было в них достойно уважения, – не только благородство, сострадание и справедливость ко всем людям, независимо от их положения, но также бесстрашие и неколебимость перед любыми испытаниями. Даже перед такими, от которых большинство женщин – да и мужчин – сбежало бы, понимая всю бесплодность своих усилий. Уж вид крови точно не отвратил бы дочь даймё от задуманного.

Взяв мокрую тряпицу из стоявшей рядом грубой глиняной миски, она начала бережно обмывать спину Кая.

Пытаться сделать это самому, превозмогая боль, больше не было необходимости, и он почувствовал, как мышцы мало-помалу расслабляются. Близость Мики, запах жасмина от ее волос, шелест шелкового кимоно, ощущение ее рук, мягко и нежно касавшихся кожи, так захватили Кая, что жестокая боль в истерзанном теле стала понемногу отступать. Он сидел точно во сне, однако мысль о том, что это и вправду может быть сном, горячечным бредом, мгновенно сменилась уверенностью – нет, не может. И сразу вернулась та, неизвестно откуда берущаяся боль, которую Кай испытал, впервые увидев Мику.