Адам молчал, с трудом поспевая за торопливой Розиной речью. Глаза его были прикованы к ее губам: строгим, почти белым от старости. Он ни разу не возразил, не прервал — слушал. Он продолжал молчать и тогда, когда иссяк поток ее красноречия, словно прислушивался к тишине. Наконец, не отрывая взгляда от губ жены, дрожавших от долгого напряжения, он повторил:

— Не пара мы с тобой, да…

Опять помолчал, прислушиваясь, должно быть, к самому себе, затем продолжал:

— Но много ли на свете дружных пар? И, однако, живут по-божьи. Все, что ты говорила, верно. О Квятковской… О наших родителях… И то, что мы были друг для друга тайной, это тоже верно. Одно только неверно: про ненависть. Ты мою тайну ненавидела. Но я твою тайну… я твою тайну… — Адам затрясся, прикрыл глаза веками и чуть слышно прошептал — Я ее любил.

Роза разрыдалась:

— О, боже… Как это ужасно! Я знаю.

Но Адам быстро овладев собой, говорил дальше:

— Ты знаешь, как я тебе удивлялся, как восхищался тобой всю мою молодость. Знаешь, как я страдал, днем и ночью. Как страстно хотел завоевать тебя. Как тебе покорялся. Но знаешь ли ты, когда я проиграл свое дело? Когда окончательно стал для тебя ничем?

Роза не ответила, только глядела на мужа глазами, полными слез. Вцепившись пальцами в ручку кресла, он весь подался вперед, словно готовясь к прыжку, и прохрипел:

— Тогда, когда я один-единственный раз посягнул на твою святая святых, но моей ненависти хватило лишь на одну ночь!

Он захлебнулся словами, глаза набежали кровью:

— А знаешь, когда я понял это? Сегодня утром! Ты страшно оскорбила меня… Ты сказала, что я, для того чтобы тебя уязвить, нарочно отдал своего ребенка смерти. И ты еще хуже сделала: ты оскорбила бога. Из-за того, что в тот страшный для нашего сына час я не кощунствовал вслед за тобой, из-за того, что я хотел укрепить твой дух призывом к христианскому смирению, ты, неисправимая теперь, спустя столько лет, сделала из бога врага людей… чтобы причинить боль мне.

Он снова прервался, голос отказывался ему служить. Однако он проглотил слюну, перевел дыхание, превозмог свою слабость.

— Из-за тебя я сегодня поддался гневу. Каюсь, как на исповеди: да, была такая минута, когда я пожелал твоей смерти… Ах, Эля, — Адам умоляюще сложил руки, — едва это желание из башки моей проклятой попало в сердце, как тут же исчезло! И когда тебе стало дурно, я бы всю кровь отдал за тебя, не колеблясь ни секунды. Но ты…

Адам встал, глаза его расширились от ужаса.

— Ты… улыбнулась мне так, как будто моя ненависть пришлась тебе по душе…

Он беспомощно взмахнул руками. Сгорбился, отошел к окну. На ходу он еще пробормотал:

— Я многое понял сегодня утром.

Роза плакала. Рыжий свет октябрьского солнца все ниже скользил по крышам, окна в четвертом этаже напротив блестели, как фонари, наступали последние минуты дня, торжественность, которых замечали только голуби. Они толпой суетились на карнизе соседней крыши, толкались, ворковали и вопросительно поглядывали на закат. Адам высморкался. Роза подошла к нему, тронула его за плечи.

— Прости, Адам… Прямо сердце рвется, когда я думаю о твоей жизни. Но и ты подумай о моей. Ты говоришь: не сумел ненавидеть. Так ведь это счастье, великое счастье! Ты никогда не задумывался над тем, как тяжело, как нечеловечески тяжело было мне жить с этой ненавистью в сердце? И почему ты, добрый, разумный, не хотел меня, глупую, спасти? Почему ты боялся меня, Адам? Почему?

Слабым старческим голосом он ответил:

— Как же я мог тебя спасти от себя самой?

Она снова заплакала. По другой стороне улицы еще ярко светлели окна и голуби, а в комнате сгущался сумрак. Адам и Роза молча стояли рядом, погруженные каждый в свои мысли и переживания, оба одинаково беспомощные. Затем окна померкли; Роза очнулась первая.

— Ах, и к чему мы завели этот ужасный разговор? Все равно теперь уже ничего нельзя поправить, можно только кончить.

Тогда Адам повернулся к ней лицом и сказал:

— Да, Роза. Скоро все кончится. Но одно мы еще можем сделать: простить.

Они посмотрели друг на друга. Их лица, слабо различимые в полутьме, казались пятнами тумана. Они обнялись и заплакали вместе.

Попрощавшись с женой, Адам медленно спускался по лестнице, все прислушивался, не хлопнула ли вверху дверь. Роза, видно, тоже не спешила расстаться с отзвуком его шагов; замок щелкнул, когда Адам был уже в самом низу. Он, однако, не сразу вышел из подъезда. Прислонился спиной к стене, достал носовой платочек, выпятив нижнюю губу, долго завязывал на одном конце узелок, наконец глубоко вздохнул, распрямился — и пошел.

В воротах он столкнулся с дочерью. Марта, озабоченная, шла быстро, опустив голову. Налетев с разгона на отца, она испуганно вскрикнула:

— Ах, это ты, папа! Ну что там с мамой?

Адам смотрел на нее, как бы не узнавая, поглощенный собственными переживаниями. И, может быть, прошел бы мимо, так ничего и не сказав, но Марта схватила его за руку.

— Ради бога, отец! Случилось что-нибудь плохое?

Казалось, он не сразу понял, о чем его спрашивают, задумался… А потом решительно ответил:

— Нет. Ничего плохого не случилось.

И, надвинув ниже шляпу, снова замкнулся в себе. Марта, оробев, не трогалась с места, пока он не исчез за поворотом улицы. Слова отца не успокоили ее, напротив, лишь укрепили в чувстве, что тот день, который уже догорал, не был обычным днем.

Марта нарочно изрядную часть пути прошла пешком, чтобы волнение, вызванное странным обедом, улеглось и начатый так странно разговор можно было бы продолжить в более светлом настроении. Хотя Роза и предупредила, что это будет разговор о ее, Розиных, делах, Марта, зная непредсказуемость материнского поведения и опасаясь быть застигнутой врасплох, решила сделать смотр своим грехам. Однако, перебирая в памяти годы, прошедшие со дня первого урока пения, те двенадцать лет, в течение которых она, с запозданием, правда, превратилась из девочки в девушку, затем быстро стала женой Павла, матерью Збышека и, наконец, прекрасной певицей, Марта не находила за собой никаких вин перед Розой. В годы, когда девушки, созревая для любви, обычно охладевают к матерям, как раз Роза была самой пылкой ее любовью. Символом ее первого эротического сна был не мальчик, стреляющий в нее из-за забора, не конь, который роет огненным копытом, и не учитель польского языка. Это была Роза в шорохе шелков, в запахе ноктюрнов, Роза, склонившаяся над ее вспотевшим лбом, то поющая, то суровая, с большим пальмовым листом в руке.

С тех пор как Марта, благодаря голосу, вошла в милость у матери, жизнь так переменилась, столько было в ней радостей, неожиданностей; страхов, что для тоски уже не оставалось места.

Настали наконец часы сердечной близости. Роза рассказывала о своем детстве, об эпохе Луизы и Михала, потом о петербургских муках, о своем замужестве и горьком одиночестве. Гуляя с дочерью, она крепко держала ее под руку, когда мимо, кланяясь, проходили молодые люди.

— Нравится тебе этот брюнетик? А может, тот блондин с бородкой, похожий на Христа?

Если Марта краснела, Роза шептала ей:

— Не стоит! Они все одинаковы, все. Один обольстит, приласкает так, что век не забудешь рук его, губ его — и изменит. Зато у верного руки деревянные и козлиный взгляд. А сердце… в сердце мужчины нет сочувствия к женщине. Говорю тебе: единственное, чему стоит посвятить жизнь, это искусство.

И Марта благоговейно слушала. В весенние вечера она, задыхаясь от слез, вместо того чтобы уславливаться о свидании, часами упражнялась в трелях, пела: «Там, где всходит солнце, в чудной тишине» или «Nur wer die Sehnsucht kennt, weiss was ich leide»[70], и постепенно сердце успокаивалось.

Только однажды оно не хотело успокоиться — когда появился Стефан. Тут она не смогла ни уклониться, ни сбежать, этот человек осаждал ее со всех сторон, наступал, как лесной пожар. Это продолжалось полгода. Он ее не отпускал от себя; даже когда их разделяло большое расстояние, она чувствовала его, дышала им, думала его мыслями. Промежутки между его письмами были заполнены глухой, тупой, каменной пустотой. И смутным страхом, который она испытывала перед Розой — зловещей тенью в этой пустоте.