— Пусть каждый по очереди, начиная справа, выходит вперед и становится на каменный порог.

Так приказал Антиной, взявшийся руководить состязанием, словно он хозяин дома или заранее уверен, что благоволение Пенелопы ему обеспечено. Она же сидела в своем кресле, неподвижная и молчаливая, как изваяние, с устремленным вдаль отсутствующим взором.

Я внимательно приглядывался к ней, надеясь заметить на лице жены тень неуверенности или тревогу, но вдруг увидел на ее губах улыбку. Улыбку, опять вызвавшую у меня замешательство. Что означала эта улыбка, о каких чувствах говорила? Какая тайная уверенность позволяла ей улыбаться в столь напряженный момент? Может, она предложила устроить состязание, заранее зная, кто будет победителем? Никакого подлога тут быть не могло, ибо лук испробовал сам Телемах. Безуспешно. А может, она давала ключ от кладовой, где хранился лук, кому-нибудь из женихов, и тот мог тайком тренироваться? Уж не с Антиноем ли она сговорилась? Ведь он так спокоен, словно уверен в своей победе. Однако не исключено, что ее военная хитрость рассчитана на провал состязания и таким образом она хочет удалить из дворца всех претендентов. Взгляд Пенелопы был устремлен куда-то вдаль, будто все происходящее у нее на глазах к ней не имело никакого отношения.

Мог ли я надеяться, что он остановится на старом, одетом в лохмотья бродяге? Но смею ли я сетовать? Я же сам затеял эту игру.

Первым встал Леод, сын Энопа, самый непритязательный из женихов; он, по словам Эвмея, не раз пытался усмирить гордыню своих товарищей и умерить их жадность. Быстро подойдя к каменному порогу, он взялся за тетиву, силясь натянуть ее и согнуть лук. Сделав две безуспешных попытки, Леод с огорченным видом повесил лук на стену.

— Я не смогу согнуть лук Одиссея, — воскликнул он, -пусть теперь попробует кто-нибудь другой. Но если вы рассчитываете с помощью этого лука завоевать Пенелопу, то заранее готовьтесь свататься к другой женщине, потому что лук согнуть никому не удастся. Говорю вам: это состязание принесет всем лишь бесчестье.

Слова Леода взбесили Антиноя.

— Не порочь других, Леод, если твоя мать родила плохого лучника. Очень скоро ты увидишь, сколько твоих товарищей смогут натянуть тетиву и пропустить стрелу через двенадцать колец. Подло приписывать другим собственные слабости, лучше бы тебе помолчать.

После этих суровых слов Антиноя вышел вперед Эвримах и велел козопасу Меланфию раздуть огонь, разложить на скамье перед очагом овечьи шкуры, а поверх шкур положить большой ком жира, который стал таять от близкого огня. Потом горячими и пропитанными жиром шкурами обернули лук, чтобы сделать его более гибким: этого потребовала готовящаяся к состязанию молодежь.

Пока Меланфий разогревал лук, я наблюдал за Пенелопой, которой, казалось, было в тягость ожидание. Довольно странное отношение к состязанию, в котором на коп ставится твое будущее.

Десять и еще десять женихов один за другим занимали позицию на каменном пороге и пытались согнуть разогретый жиром лук. Но каждая попытка кончалась ничем, и женихи с позором возвращались на место, проклиная сквозь зубы богов.

Я молча наблюдал за происходящим и наслаждался неловкостью молодых претендентов, которые прямо-таки корчились от усилий: вены на шее у них вздувались, лица искажались. И тут пришел черед косоглазого Амфимедонта. Он тоже поднялся на каменный приступок и взял в руки лук. Но Эвримах его сразу же осадил:

— Даже если тебе удастся натянуть тетиву, я убегу из зала, потому что неизвестно еще, куда попадет стрела.

В зале раздались смешки. Обиженный Амфимедонт швырнул лук на пол и вернулся на свое место.

Но и мои взгляды, и взгляды Пенелопы были обращены на Антиноя и Эвримаха — самых сильных из женихов и самых спесивых.

Тогда я медленно поднялся со скамьи и знаком пригласил Эвмея и верного мне пастуха Филесия покинуть зал. Выйдя из дворца, я обратился к пастухам с такими словами:

— Готовы ли вы, — спросил я, — биться с наглыми женихами, если вдруг среди нас появится Одиссей, чтобы свершить акт мести за все понесенные обиды и оскорбления? Или вы выступите на стороне претендентов? Что подсказывает вам сердце? Каков будет ваш выбор?

Оба пастуха не колеблясь ответили, что сила у них в руках удвоится, если по воле какого-нибудь доброго бога перед ними вдруг появится Одиссей, их господин и хозяин.

— Но боги не примут в расчет пожелание двух бедных пастухов, — уныло сказал Филесий.

— Так вот, — заявил я своим верным пастухам, — я — Одиссей и после двадцати лет мытарств вернулся на родную землю в обличье убогого нищего, хотя все еще крепок, как хорошо закаленное железо.

Я показал им шрам, оставшийся от глубокой раны, когда-то нанесенной мне диким кабаном во время охоты на горе Геликон, раны, которую они хорошо помнят, поскольку сами были свидетелями этого несчастного случая. Эвмей и Филесий онемели от удивления, и глаза их наполнились слезами.

— Сейчас не время плакать, — сказал я, боясь выказать перед пастухами и свое волнение. Что подумали бы они о своем царе Одиссее, если бы увидели его плачущим? — Когда вернетесь в зал, сразу заприте все двери на крепкие засовы так, чтобы никто из женихов не мог выйти. Но сначала удалите всех служанок, потому что зрелище будет не для женских глаз. И никому не говорите, что я здесь, даже Пенелопе, пока я сам вам этого не прикажу.

Оба пастуха, плача, поклялись мне, что вместе со мной пройдут весь путь от начала до конца, что бы ни случилось. Они стали целовать мне руки, обливая их солеными, как море, слезами. На этом острове только и остается, что плакать, подумал я, хотя наступило время утереть слезы и смотреть в оба.

— Теперь мне надо вернуться, — сказал я, — так как никто не должен видеть нас здесь вместе, особенно этот шпион Ир. Через некоторое время вы последуете за мной, а когда Телемах повелит, ты, Эвмей, подашь мне лук и стрелы.

Я возвратился в зал в тот момент, когда Эвримах разогревал лук прямо над огнем очага. Потом он отошел к каменному порогу и попытался натянуть тетиву. С покрасневшим лицом, взмокший от усилия, с шеей вытянутой и напряженной, как ствол дуба, и с набухшими на лбу венами, он после двух неудачных попыток отказался от дальнейшей борьбы, униженно опустил глаза и швырнул лук на пол. Потом Эвримах обратился к сидевшим в зале участникам состязания.

— Горе мне, — сказал он хриплым голосом. — И не только оттого, что мне не придется взять в жены прекрасную и чистую царицу Пенелопу, а еще и оттого, что об этом позоре долгие годы будут помнить даже дети наших детей. Моя неудавшаяся попытка показала, что никто, кроме Одиссея, не сможет согнуть его лук.

— Говори о себе, а не о других, — оборвал его Антиной и сказал, что сейчас пора хорошенько выпить, а утром, после ночного отдыха, возобновить состязание.

— Пусть виночерпии наполнят кубки, а потом боги выберут достойнейшего. Нет, мы не откажемся так просто от состязания, угодного суровой Пенелопе. Не только самим себе, но и ей надо доказать, что мы не хуже Одиссея.

Успокоенные Антиноем женихи снова стали пить вино из серебряных кубков, а я тем временем встал со своей скамьи и топнул ногой, чтобы привлечь к себе внимание.

— Хочу сказать несколько слов вам всем, женихи, но главным образом я обращаюсь к Эвримаху и Антиною: пусть мне позволят испытать свои силы, интересно, ослабили ли их бродячая жизнь и перенесенные тяготы или я еще сохранил былой огонь в крови.

— Что за безумные мысли взбрели тебе в голову, злосчастный чужеземец? — прервал меня Антиной. — По настоянию Телемаха мы посадили тебя, вшивый оборванец, за свой стол, но, как видно, винные пары помутили твой разум, если ты требуешь того, что тебе не подобает, и забываешь о том, что лишь высокое положение позволяет каждому из нас предложить себя в мужья царице Пенелопе. Хмель — дурной советчик, и ты, жалкое ничтожество, рискуешь навлечь на себя серьезные неприятности.

Но тут сразу же вмешалась Пенелопа и сказала громко и твердо: