Никифор в своей спальне уже прилег на разостланную на полу шкуру дикого осла. Плотно завернувшись в доставшийся ему в наследство от дяди старый монашеский плащ, император, являющий собой образец религиозного рвения, пытался заснуть после очередного дня тщетных переговоров с Лиутпрандом из Кремоны, который упорно не желал покидать Константинополь, хотя миссия его сорвалась, и постоянно создавал всяческие затруднения, надеясь, очевидно, своим обременительным присутствием добиться того, чего ему не удалось добиться посредством искусства дипломатии. Во время последнего пира лонгобардский епископ пригрозил, что покинет застолье, если ему не будет отдано предпочтение перед болгарским послом, который явился в Зал Триклиния подпоясанный бронзовой цепью и с напомаженными, как принято на Балканах, волосами. Никифор непреклонно отвергал имперские притязания Отгонов, но в вопросе о предпочтениях ему пришлось пойти на уступку, и он приказал распорядителю императорского стола пересадить гостей, чтобы избежать грандиозного скандала, который мог бы окончательно испортить и без того трудные отношения с Италией.

Феофано, войдя в спальню, сразу же направилась к окну, отодвинула засов и распахнула створки в ночную темень. Никифор почувствовал холод и слабо запротестовал:

— Феофано, ты простудишься, с зимой не шутят, да и сырость проникнет в комнату.

— Ты о моем здоровье заботишься или о своем? Может, ты считаешь, что любоваться снегом — это излишняя и греховная роскошь?

Она в раздражении закрыла окно, но не заперла его на засов.

Походив немного по комнате, Феофано направилась к двери.

— Куда это ты в такой поздний час?

— Мне еще не хочется спать, схожу навещу нашу гостью -армянскую княгиню. Я ненадолго: обещала ей благовония, а отдать забыла.

Феофано показала Никифору маленький серебряный флакон с благовониями, затем сняла три тяжелые цепи, на которые запиралась изнутри дверь спальни.

— Не запирайся, — сказала она Никифору, — если ты заснешь, мне придется звать на помощь протовестиария, иначе в спальню не попадешь.

Никифор сделал движение, чтобы встать:

— Я подожду твоего возвращения.

— Совершенно ни к чему. Я только передам флакон и перемолвлюсь с ней парой слов.

Император снова откинулся на ослиную шкуру. Веки у него отяжелели, и как он ни боролся с собой, через несколько мгновений его сморил глубокий сон.

На террасе Дворца Цимисхия и его спутников уже поджидали два сообщника, которые обменялись с ними лишь знаками: все свидетельствовало о полном взаимопонимании и о том, что план разработан и согласован во всех деталях. Лестницу передвинули так, чтобы она оказалась над окном спальни Никифора и прочно привязали ее к одному из железных крюков, на которых во время бегов на ипподроме обычно крепились гирлянды и вымпелы состязающихся сторон.

Густая снежная пелена как бы приглушила все звуки и закрыла вид на порт Буколеон.

Добравшись до террасы, Цимисхий и его спутники приладили к поясам короткие военные клинки и, готовясь к спуску по веревочной лестнице, потуже затянули шнурки у щиколоток. Спутник Цимисхия был цирковым акробатом: ему предстояло расчистить путь заговорщикам, а если понадобится, то пустить в ход и свой меч. К акробату и Цимисхию присоединился еще один из поджидавших наверху заговорщиков — жестокий сириец, взятый на службу в дворцовую гвардию после ареста этериарха Нимия Никета. Его напарник остался на террасе, чтобы поднять лестницу, как только остальные проникнут в комнату Никифора.

Спустившись до уровня окна, акробат ударом ноги распахнул его и, обнажив меч, прыгнул в комнату. За ним последовали Цимисхий и сириец. В полумраке спальни, освещенной лишь двумя свечами перед образом Христа на алтарике, они гоже выхватили клинки из ножен.

Никифор внезапно проснулся и не понимая, что происходит, вскочил с пола и машинально протянул руку к своему мечу, висевшему, как обычно, на стене. Акробат набросился на императора и свалил его на пол. Только после этого Цимисхий поднял свой клинок и раскроил Никифору череп до левого глаза. Никифор, несмотря на то что силы его уже покидали, все же успел в ужасе посмотреть в глаза Цимисхию, который пинал его ногами в грудь И в залитое кровью лицо. Затем Цимисхий схватил его за бороду и выволок на середину комнаты. Никифор закрыл глаза, чтобы не видеть этого озверевшего человека. На какое-то мгновение ему удалось собрать последние силы и напрячься, чтобы вымолвить слова обиды, горечи и гнева, очевидно, промелькнувшие в его сознании в последнюю минуту, но губы уже не повиновались ему. Он снова откинул голову на пол и лежал, разбросав уже непослушные ему руки и ноги. Черная тень поглотила все, даже боль, и Никифор погрузился в пустоту и вечное безмолвие смерти.

Весть о нападении на императора Никифора Фоку и о его гибели сразу же разнеслась по Дворцу. Новый этериарх, назначенный вместо Нимия Никета, тотчас же собрал свою дворцовую гвардию и, как было заранее условлено с заговорщиками, перешел на сторону Цимисхия. Коридоры Дворца, как всегда при внезапных переменах, опустели: высшие чиновники и их подчиненные заперлись в служебных помещениях, выжидая, кто возьмет верх, чтобы сразу примкнуть к победителю. Военачальники помалкивали, зная, что солдаты все еще преданы Никифору, не жалевшему для них ни денег, ни привилегий. Взволнованный и нс верящий слухам народ высыпал на улицы столицы, а часть расквартированных в Константинополе войск собралась на ипподроме, требуя, чтобы Никифор показался в дворцовой ложе.

После ночного визита к армянской княгине Феофано укрылась в своих апартаментах на женской половине и велела парикмахерам привести в порядок ее волосы. Затем она надела роскошную белую шелковую накидку, словно ей предстояло участвовать в какой-то торжественной церемонии, и предстала перед дамами, уверенная в себе и спокойная: ведь ей удалось сбросить с плеч невыносимо тяжелый груз.

После убийства императора один из прислуживавших Феофано евнухов, порывшись в бумагах Никифора, нашел запечатанный свиток с формулой греческого огня: пергамент был похищен из комнаты куропалата по приказу самого императора, который решил таким образом спасти брата от обвинения в предательстве. Куропалат же выбросил из окна своего первого секретаря, тайно действовавшего по приказу Никифора, полагая, что тот подослан Феофано.

Ближе к полудню в ложе, обращенной в сторону запруженного солдатами ипподрома, появились два гвардейца в парадной форме и трубач: прозвучал торжественный сигнал, всегда предварявший появление императора. Солдаты на ипподроме возликовали, но командиры быстро навели порядок. Все смолкли, ожидая появления Никифора, но вместо него в ложу вышел в обагренном кровью плаще стратиг Иоанн Цимисхий, держа за волосы окровавленную голову Никифора Фоки. Внизу, на ипподроме, раздались крики ужаса и посыпались угрозы в адрес заговорщиков. Но тут кто-то в толпе солдат громко выкрикнул:

— Да здравствует император Цимисхий!

В следующее мгновение тишину нарушил невнятный ропот, а за ним единодушный рев толпы, по византийским традициям означавший, что народ сам провозгласил нового императора:

— Да здравствует император Цимисхий!

Цимисхий, подняв руку, приветствовал солдат, потом вышел из ложи и обнял Феофано, которая подбежала к победителю, даже не пытаясь скрыть своего участия в заговоре. После этого объятия на белоснежной накидке императрицы отпечатались пятна крови.

Патриарх Полиевкт отказался встретиться с Цимисхием и официально признать его право на императорский трон до тех пор, пока тот не удалит Феофано — вдохновительницу, как теперь стало известно, и заговора против Никифора, и целого ряда других преступлений, совершенных якобы из-за пропавшего пергамента, похищением которого она столь искусно манипулировала. Исчезновение оригинала и убийство Леонтия Мануила позволяли ей убедительно доказывать, будто пергамент находился в руках именно того человека, которого она хотела убрать со своего пути, и, следовательно, вынести несчастному безапелляционный приговор.