Мне не следовало вспоминать о прошлом.

Прервав мои размышления, Элен Шатлен распахнула смежную дверь и тщательно закрыла ее за собой, не выпуская белой фаянсовой ручки.

– Эстер Левиберг, – объявила моя секретарша. – Она говорит, что вы с ней знакомы.

Я скорчил гримасу:

– Левиберг? В телефонной книге их, наверное, целые столбцы. Как Дюпонов. На самом деле, вероятно, поэтому так много Леви, с "берг" или без, превращается в Дюпонов. Это, собственно, почти одно и то же. Ладно. Выглядит очень по-левибергски?

– Да, как настоящая еврейка.

– Ужасно, как на антисемитских карикатурах?

– Она ужасна только с одной стороны.

– Если смотреть со спины?

– Шеф, не шутите. Она носит вуаль, которая скрывает половину ее лица. Вуаль отошла и... – Элен сделала страшное лицо – ...У нее жутко обожжена одна сторона лица. Другая же сторона очень мила.

– Пусть войдет, – сказал я. – Если уж на то пошло, то оставлю себе другую половину.

Пожав плечами, Элен широко открыла дверь и сказала:

– Пожалуйста, заходите, сударыня, – отойдя, чтобы пропустить посетительницу. Со своей стороны, я встал, чтобы ее встретить.

Ей было чуть больше сорока, но выглядела она старше своих лет. Как многие женщины ее племени, она была полна в бедрах, да и ее бюстгальтер, по правде говоря, не казался пустой формальностью. Глубокие морщины избороздили ей лоб и оттягивали вниз мясистые губы, но ее орлиные черты – те, что можно было разглядеть, – сохраняли былую чистоту линий. У нее были глаза слегка испуганной козочки. Она носила дорогой темный костюм прекрасного покроя, но с наплевательской небрежностью. Тип, который изготовил ей шляпу с вуалью, закрывавшей изуродованную часть лица, честно отработал свой заказ, по крайней мере он избежал безвкусицы.

– Прошу вас, садитесь в это кресло, – сказал я.

Элен пододвинула кресло, но не села. Через заваленный бумагами стол она взяла мои руки в свои и сжала их.

– Нестор Бурма, – улыбаясь, сказала она.

У нее были красивые зубы, и улыбка ей шла. Она, казалось, удивилась, что я не подпрыгнул до потолка при виде ее. Отпустив мои руки, она подошла к креслу.

– Вы меня не узнаете, – покачав головой, сказала она. – Ох, конечно, я изменилась. Больше, чем вы. Вы остались почти что таким же, мой друг. Поздравляю.

Я поклонился и сел.

– Но вы могли бы припомнить мое имя, – продолжала гостья чуть надтреснутым голосом. – Эстер Левиберг, – добавила она, подчеркивая каждый слог.

Я вглядывался в нее, на этот раз уделив больше внимания, чем раньше, этому имени, и где-то далеко, очень далеко, чертовски далеко, ближе к 1929 – 30 годам, прорезалось очень смутное воспоминание.

– Эстер Левиберг? – пробормотал я.

– Да. У вас короткая Память! – рассмеялась она. – Впрочем...

Она взмахнула рукой.

– ...конечно, мне следовало навестить вас значительно раньше, но мы расстались при таких обстоятельствах, что... ну...

Она на мгновение запнулась.

– ...Да я и не нуждалась в вас. Откровенно, правда? Я всегда очень откровенна. Я само воплощение откровенности...

И снова засмеялась:

– ...Нестор Бурма! Кто бы мог подумать, что вы станете детективом? Но раз так все складывается, я хочу вас использовать, потому что... потому что...

Она остановилась.

– ...Морено вернулся, – чуть ли не с трагическим надрывом сообщила она.

Воспоминание прорезалось отчетливее, развернулось, выплыло из тумана давно прошедших лет и ожило в моей памяти, словно блоха в шерсти ангорской кошки.

– Алиса! – воскликнул я.

Вскочив, я обогнул стол, взял ее руки в свои и горячо пожал.

– Наконец-то, – сказала она. – Но вам-таки потребовалось время. Интересно, такой ли уж вы классный сыщик, как уверяют?

– Моя дорогая Алиса! – сказал я.

– Эстер, – сухо поправила она. – Алиса – это мое иноверческое имя. А Эстер – еврейское, солидное. Я ужасная и отвратительная еврейка. Если бы я не была еврейкой, не случилось бы ничего из того, что случилось со мной.

Я ничего не сказал, боясь подобных разговоров. Но невольно подумал о нацистских преследованиях. Машинально мой взгляд перенесся на вуаль, закрывавшую раны, о которых рассказывала моя секретарша.

Угадав мои мысли, Эстер сказала:

– Не на это я намекаю, – она приподняла угол темной ткани, и мне открылось ужасное зрелище истерзанной, залатанной, ядовитого цвета щеки – ...Не слишком веселое зрелище, не так ли, дорогой друг? Конечно, если бы тогда были необходимые инструменты и лекарства, раны удалось бы залечить лучше...

Я хранил молчание. Она опустила свою вуаль.

– Это произошло в лагере. Да, вместе со всей семьей я была выслана. На нас донесли...

Она странно улыбнулась.

– Вернулись только мой брат да я. Это произошло со мной в лагере, во время случайного пожара, но... но я не испытываю ненависти к немцам.

– А могли бы, – признал я. – Ненависть в ответ на ненависть не приводит ни к чему хорошему, но... в конце концов... никто не упрекнул бы вас, если бы вы их ненавидели.

– Я не питаю к ним ненависти, – настаивала она. Но лихорадочный блеск в ее бархатных глазах опровергал эти слова.

– Тем лучше, – сказал я.

И вернулся на свое место. Пока оставалось неясным, чем мне грозит эта давняя история, разве что она решила изучить степень антисемитизма и германофильства среди боевых детективов, вроде меня, через десять лет после высадки союзников.

– Если бы я не была еврейкой, – она вновь оседлала своего конька, – мой отец и мой брат не восстали бы против моей связи с Морено, и у меня было бы право на счастье...

В этом я усомнился, но оставил свои сомнения при себе.

– И вы утверждаете, что он вернулся? – произнес я. В этом я тоже сомневался, но пусть уж она поделится своими соображениями.

– Да, – ответила она. – Я это чувствую. Я вам объясню. Конечно, он захочет отомстить. Мои родители были жестоки с ним. Я хотела бы... как точнее сказать? – ограничить возможный ущерб. И я подумала... в конце-то концов, вы были ему другом...

– Да. Но уже очень давно я его не встречал.

– Так же давно, как и я?

– Вы его видели уже после меня.

– Я хотела сказать: вы его не видели с того дня, как провожали нас на Лионский вокзал... когда мы уезжали?

– Да, именно так.

Не спрашивая позволения, я взял свою трубку, набил ее и раскурил, начав укутываться дымом. Как паровоз поезда в 1930 году.

– И с тех пор вы никогда о нас не слышали? Ни о нем, ни обо мне?

– Нет.

– Вы даже не хотели, чтобы вам писали.

– Возможно.

– Жорж утверждал, что вы были в меня влюблены. Однажды, когда он в очередной раз исчез, мы часто выходили вместе, вы и я... Припоминаете?

– Да.

– Жорж говорил, что вы вспыхиваете, соприкасаясь со мной.

– Жорж Морено был мошенником поэтического склада. У него бывали видения. Он любил вас так страстно, что не мог представить, как кто-то приблизится к вам и не испытает потрясения.

– Он действительно любил меня, правда?

– Как вы можете об этом спрашивать! Он любил вас до безумия. Другого слова просто нет. Послушайте, когда ваши родители, чтобы уберечь вас от его ухаживаний, неожиданно отправили вас в провинцию...

– И что же?

– Через несколько дней он разыскал вас, разве нет?

– Да.

– Но у него чего-то не хватало?

– На правой руке у него не было мизинца.

– А он рассказал вам, при каких обстоятельствах его лишился?

– Он упоминал о каком-то несчастном случае.

– Да, несчастный случай...

Утонув поглубже в кресле, я наблюдал, как тянется к потолку дым моей трубки.

– ...Узнав о вашем вынужденном отъезде, он хотел сразу же последовать за вами. Он знал, где вы находитесь, но у него не было ни гроша. Ему требовалась сотня, но было уже слишком поздно, чтобы взломать какую-нибудь кассу. Продовольственные магазины были закрыты. Он, кстати, очень увлекся театром. Так вот, он принялся разыскивать какого-нибудь любителя редких ощущений. Продается мизинец. Мизинец за сто франков. Уникальный случай. Мы напали на такого же придурка, который, сам в это не веря, поймал Морено на слове. К сожалению, этот остолоп не успел отменить заказа. Морено уже лишился пальца. Если бы вы только видели все это. Все попадали в обморок, а Морено, хотя и получил свои сто франков, не смог сесть в ночной поезд. Его пришлось срочно отправить в больницу, где он чуть не помер...