…вписав в свой стих «Россию»,
Любуется, придав ей рифмою «Индию».
Такая рифма была в одной из ломоносовских од.
Сатира Елагина вызвала множество полемических откликов, авторы которых делали вид, что не понимают, о ком и о чем идет речь.
Скажи, зачем из всех страстей сие избрал
И на безвредную другим лишь ты напал?
Спрашивал один полемист (аноним). Другой (Поповский) утверждал:
…ты сам птиметром быть желаешь,
Да больше где занять ты денег уж не знаешь…
Сам Шувалов попросил Ломоносова высказать свое мнение о произведении Елагина. Письмо, в котором Ломоносов это делает, представляет собой замечательный пример тонкого издевательства. Объектом насмешки служит не столько Елагин (его-то Ломоносов попросту, без зазрения совести, поносит), сколько Сумароков.
«Сие особливо сожалительно об Александре Петровиче, что он, хотя его похвалить, не зная толку, весьма нелепо выбранил. В первой строчке почитает Елагин за таинство, как делать любовные песни, чего себе А. П. как священно-таиннику[92] приписать не позволит… „Рожденной из мозгу богини сыном“, то есть мозговым внуком, не чаю, чтобы А. П. хотел назваться, особливо что нет к тому никакой дороги. Минерва любовных песенок никогда не сочиняла: она — богиня философии, математики и художеств, в которые А. П. как справедливый человек никогда не вклеплется… „Российским Расином“ А. П. по справедливости назван, затем что он не только половину его перевел в своих трагедиях по-русски, но и сам себя Расином называть не гнушается…»
Даже общаясь друг с другом, Ломоносов и Шувалов старательно делают вид, будто елагинская сатира, или «эпистола», не имеет к ним никакого отношения. Впрочем, в первом абзаце Ломоносов спокойно признает, что рифма «Россия — Индия» нехороша, «и потому Елагин врет, будто бы он ей любовался».
Но, не ограничившись тонкой издевкой в частном письме, Ломоносов (возможно, побуждаемый к тому Шуваловым) решился обрушить на Елагина тяжкую сатирическую дубинку. Его послание начинается так:
Златой младых людей и беспечальной век
Кто хочет огорчить, тот сам не человек.
Такого в наши дни мы видим Балабана,
Бессильного младых и глупого тирана,
Которой полюбить всё право потерял
И для ради того против любви восстал.
Дальше поэт (обыгрывая строки из собственного стихотворения Елагина) бестактно намекает на какие-то факты частной жизни своего «завистника»:
Мы помним, как ты сам, хоть ведал перед браком,
Что будешь подлинно на перву ночь свояком,
Что будешь вотчим слыть, на девушке женясь,
Или отец княжне, сам будучи не князь.
Ты, всё то ведая, старался дни и ночи
Наряды прибирать сверх бедности и мочи…
(О браке Елагина с фрейлиной Ратиковой в самом деле ходили сплетни — о них упоминает Екатерина в своих мемуарах.)
Немедленно появился ответ (скорее всего, самим же Елагиным и написанный):
Развратных молодцев испорченный здесь век,
Кто хочет защищать, тот скот — не человек.
Такого в наши дни мы видим Телелюя,
Огромного враля и глупого холуя,
Который Гинтера и многих обокрал
И, мысли их писав, народ наш удивлял…
Не преминул принять участие в этой содержательной полемике и Тредиаковский, написавший «пашквили» и против Елагина, и против Ломоносова. Последнего он титулует так:
Бесстыдный родомонт, иль буйвол, слон, иль кит,
Гора полна мышей, о винной бочки вид!
Соперничество Ломоносова с Сумароковым продолжалось и позднее, принимая с каждым годом все более острые формы. В 1756–1759 годах Сумароков и поэты его круга (в том числе молодой Михаил Херасков) стали постоянными авторами журнала «Ежемесячные сочинения», который (изначально — по инициативе Ломоносова, кстати) стала выпускать Академия наук. Этому способствовали дружеские отношения Сумарокова с редактором журнала, уже хорошо знакомым нам Миллером. Публиковались в журнале и некоторые из учеников Ломоносова (Поповский, Дубровский) — но не сам он. Прямых антиломоносовских выпадов на страницах журнала не встретишь: ведь его материалы проходили «цензуру» Академического собрания. А Михайло Васильевич, ставший в эти годы лицом в академии весьма влиятельным, не чинясь, снимал не нравящиеся ему материалы. Недруги Ломоносова в эти годы по-прежнему отводили душу в рукописных «пашквилях», не отличавшихся разнообразием. Вот, например, начало «Эпистолы от водки и сивухи к Ломоносову»:
Неутомимый наш и ревностный певец,
Защитник, опекун, предстатель и отец!
Коль много обе мы тобой одолжены;
Мы славно по тебе и честью почтены.
Когда б ты в тучное нас чрево не вливал,
Никто б о бедных нас и не воспоминал.
А ныне, пухлые стихи твои читая,
Ни рифм, ни смыслу в них нигде не обретая
И разбирая вздор твоих сумбурных од,
Кричит всяк, что то наш — не твой сей пухлый плод…
Как мы уже отмечали, ломоносовские недруги постоянно эксплуатировали тему его «пьянства». Сумароков, надо сказать, сам пил не меньше, если не больше, чем его соперник. Но стиль полемики того времени предусматривал личные выпады и оскорбления. Ломоносов был очень неудобной мишенью: высокий, красивый, физически сильный, успешный человек, семьянин, труженик и бессребреник… Оставалось две темы: любовь к бутылке и «низкая порода». Их и эксплуатировали. И никто из «пашквилянтов» не отдавал себе отчета в том, что они лупят «Телелюя» им же изобретенным оружием — ямбическим русским стихом.
Впрочем, на Ломоносова писали пасквили и по-немецки. Один из них начинается так:
Жил-был крестьянский паренек
В далеких Холмогорах.
Пошел работать за кусок
К монахам, у которых
Он выучил латынь чуть-чуть
И водку научился дуть.
И в этом деле, тра-ла-ла,
Он стал из самых спорых!
Он храбро дрался с детворой,
С прислугой пил в трактире —
И был прославлен, как герой,
И слава шла все шире,
И тут он был в студенты взят,
И стал с тех пор он, говорят,
Пить дни и ночи, тра-ла-ла —
Никто так не пил в мире!
[93] Немец-пасквилянт знал кое-какие подробности о ломоносовской молодости: о его обучении в Марбурге, о романе с Елизаветой Цильх, о принудительной вербовке в прусскую армию и о побеге из нее («Его не повесили — а жаль»)… Все это глумливо, но близко к действительности пересказывается в следующих строфах. В конце песенки есть, между прочим, такие слова: «Подобно Марсию, он готов ославить Сумарокова за то, что смело ввел в русский стих просодию по немецкому образцу». Немецкий стихотворец был явно близок к Сумарокову, а тот уже без зазрения совести приписывал себе заслуги своего соперника. Причем это не было сознательным подлогом: Сумароков в самом деле внушил себе, что изобрел русский силлабо-тонический стих одновременно с автором «Хотинской оды» и независимо от него.
