Ни граф, ни мама не знают ни слова об этом письме. Я боюсь, что они очень были бы рассержены, узнав о нем, умоляю Вас, Ваше величество, не выдавать моей тайны».

На следующее утро, когда я вышла в сопровождении моей камер-фрау, я отправила это письмо и ждала последствия моего поступка.

Прошло два месяца, и я начинала думать, даже была исполнена уверенности, что письмо никогда не достигнет своего назначения. Я жила в постоянной лихорадке, давая волю голосу рассудка; я начинала понимать, как неуместен и дерзок был мой поступок. Наконец однажды нас посетил граф фон Гольц, прусский посланник в Париже, и передал моей матери конверт, полученный им для нее из Берлина. В конверте находились два письма: одно к моей матери, другое ко мне.

Король писал мне следующее:

«Милое дитя, Ваше письмо сердечно меня тронуло, я счастлив, что могу сказать Вам сегодня, что я нашел средство сделать Вас счастливой. Я не мог ранее отвечать, так как надо было много обдумать и переговорить с графом Бисмарком. Создался новый пост заведующего делами короля Максимилиана Мексиканского. Этот пост будет предложен графу Сольмсу. Будьте счастливы, мое дитя. Вильгельм Rex».

Я всегда хранила это письмо старого короля и от времени до времени в умилении его перечитывала.

Среди вещей, разграбленных у меня большевиками, находился и этот документ необычайной душевной теплоты и доброты сердечной, утрата которого для меня чрезвычайно чувствительна.

Граф Сольмс, не находившийся тогда в Париже, был вызван в Берлин, где он получил свое назначение, с удовольствием им принятое. Но вскоре после того в Мексике вспыхнула революция, и Максимилиан был застрелен. Таким образом, очевидно, все кануло в воду. Я тяжело заболела. Моя мать очень сердилась на меня за эту историю, особенно же за мое недоверие к ней. Я откровенно написала обо всем моему отцу. Он приехал в Париж, был очень ласков ко мне и взял меня с собой в Петербург. Вскоре затем я получила назначение ко двору.

Пятнадцать лет спустя, уже несколько лет овдовевшая, проводила я зиму в Риме, так как мою младшую сестру, перенесшую воспаление легких, послали на юг. Я была там принята очень сердечно тремя родственными мне семьями. Это были со стороны отца Хиги и Малатеста и со стороны матери герцог фон Ормонта и графиня Таида Ржевусская, которая занимала прелестную квартиру на Шаца ди Спанье и имела, как говорят, лучшего повара в Риме. В этих четырех салонах встречалась я часто с графом Эбергартом фон Сольмсом, бывшим немецким послом в Риме. Он был чрезвычайно приветлив со мной, часто меня посещал, приглашал меня к обеду и хотел во что бы то ни стало писать портреты моих детей. В один прекрасный день сделал он мне формальное предложение, но я уже не была шестнадцатилетней девочкой; я очень дорожила моим независимым положением, очень восхищалась Poccией, любила петербургскую жизнь и не хотела покидать мою родину. Таким образом, наш роман подошел к концу. Несмотря на это, мы остались лучшими друзьями, и я постоянно с ним встречалась проездом в Берлине, где он поселился вслед за потерей им места посла. Он жил в прекрасной квартире на Брюккеналлэ, и дом его был чрезвычайно гостеприимным. В последний раз видала я его в 1913 г. Он был при смерти, прикован к постели и очень обрадовался моему посещению. Два часа находилась я у него, согревала своими руками его холодные как лед руки и ушла от него лишь тогда, когда он уснул. Две недели спустя он умер.

После моего бегства из Петербурга в 1919 г. встретила я у графини Коцебу-Пилар князя Л., любезного, корректного человека старой школы; он был женат на племяннице графа Эбергарта Сольмса. От него я узнала, что он много слышал обо мне от своего дяди. Несколько дней спустя почтальон вручил мне пакет, заключавший в себе портрет графа Сольмса, вид замка Зонневальде и пачку потемневших писем, обвязанную полинявшей ленточкой, бывшей лет 60 тому назад голубой. Прочитав с большим волнением эти письма ранней юности моей, я сожгла их одно за другим. Кончаю словами поэта:

Это четверостишие, посвященное нам, придворным дамам, обаятельным салонным поэтом графом Фредро, прекрасно характеризировало наше положение при дворе. Как некогда весталки[2], были мы подчинены очень строгим правилам, и тем не менее пользовались полною свободой; это противоречие часто встречалось и в других вещах в нашем пространном отечестве.

Нам строго воспрещалось принимать в своих апартаментах мужчин, исключая близких родственников. С другой стороны, мы пользовались свободой и за нами не было никакого надзора. Экипаж денно и нощно находился в нашем распоряжении, и лакей в ливрее должен был нам сопутствовать в виде охраны. В то время двор отличался особенным блеском, лучи которого падали на всех близко к нему стоявших.

Тогдашняя императрица Mapия Александровна, урожденная принцесса Гессенская, имела пять придворных дам. Две фрейлины Бартеневы – толстая Паулина и худенькая Надин, как их называли, затем баронесса Нина фон Пилар, которая жила в Зимнем дворце вместе со своей теткой, статс-дамой графиней Тизенгаузен. Младшими придворными дамами были княжна Мещерская и m-lle Саша Жуковская, обе дочери писателей. Отец первой был писатель Мещерский, отцом второй – знаменитый поэт Жуковский, которому Николай I поручить воспитание сына своего, впоследствии императора Александра II. Жуковский предался делу воспитания наследника со всей теплотой сердца своего и силой своего гения. Он изложил императору программу занятий и воспитания и начал это изложение следующими словами: «Единственное наказание, которое я могу применять к наследнику, это выражение неудовольствия его родителями, и величайшей наградой для него должно служить удовлетворение родителей его успехами и его поведением».

Обе придворные дамы, княжна Мещерская и m-lle Жуковская, бывшие немного старше меня, приняли меня очень сердечно, и я привязалась к ним со всей откровенностью моей молодости. Княжна Mapия Мещерская была красавицей. В ней было что-то восточное, и ее большие бархатистые глаза очаровывали сердца всех. Саша Жуковская, голубоокая блондинка со свежим цветом лица, была германского типа. Одна была страстной, другая сентиментальной натурой. Обе пользовались исключительным успехом, и стихи Фредро были посвящены преимущественно им. Что касается меня, то мое сердце не было свободно, оно было крепостью, хорошим стражем которой было мое воспоминание.

Я была тогда совершенно опьянена моей свободой, ведь я только что вышла из своей детской и чувствовала себя, как должен чувствовать прапорщик при получении высшего чина. Я проводила большую часть времени в верховой езде. To я сопровождала великую княгиню, бывшей страстной наездницей и также умевшей прекрасно править четверкой лошадей или тандемом, то вместе с Сашей Жуковской и Марией Мещерской в сопровождении адъютантов императора и великих князей совершала я верховые прогулки, что нам не было запрещено, с предупреждением, чтобы никто из этих адъютантов не переступал порога наших дверей.

Связывающим звеном между Mapией Мещерской и мной был также дом княгини Бетси Барятинской, где мы каждый вечерь встречались. Мария Мещерская была племянницей княгини, князь же был моим дядей. Оба брата Мещерские были очень знатного рода, страшно богаты и охотно приняты при дворе. Они командовали гвардейскими полками Преображенским и Кавалергардским. Два года назад умерла в Лозанне их сестра, княгиня Леонида Сайн-Витгенштейн, 104 лет от роду. Ее старший брат, фельдмаршал князь Александр, близкий друг Александра II, был назначен наместником Кавказа после того, как там благодаря принятым им мерам был заключен мир. Журналисты того времени приписывали ему помимо его личной храбрости стратегический талант, и он считался прекрасным администратором.