Несколько раз на дню в конце улицы, не решаясь приблизиться, останавливался гончар Басс и подолгу смотрел на безжизненный дом. Во дворе под навесом у него уже стоял старательно слепленный, раскрашенный и обожженный могильный ларь, но никто за ним не посылал, а по своей воле за царские похороны не принимаются.

Сочувствуя Бассу, кто-то вспомнил, что это была первая смерть за многие годы. В таком большом городе, оказывается, уже давно никто не умирал, и люди не обращали на это внимания, охотно принимая эту нелепость как нечто само собой разумеющееся. Но тем отчетливее была эта смерть, случившаяся как бы вообще впервые, и тем страшнее зияло отсутствие похорон.

На третий день пыльный холмик исчез, и одновременно упала штора на окне, скрыв женское лицо, окончательно запутав загадку этого умолкшего дома. Тишина, однако, длилась недолго. Уже к вечеру все проходившие мимо и даже обитатели соседних домов могли отчетливо слышать звон многочисленной посуды, музыку и восклицания — знакомые звуки веселья…»

Где-то на этой стадии черновик оборвался в первый раз.

Он стоял, чуть скосолапив ступни открытых выше колена, мускулистых ног, и не спеша обматывал узким полотняным лоскутом смуглую кисть руки.

Появление было неожиданным. В самом начале, под влиянием Платонова Сократа, который заявлял о своем интересе к беседам с троянскими героями и иными ушедшими душами, Артур пережил период сомнений. Его устраивали оба традиционных метода: можно было вызвать дух грека, в крайнем случае полной спиритуальной бездарности обратившись к помощи специалистов, или, приобретя необходимые навыки, самому предпринять путешествие за черту. Для этого второго варианта у него были и дополнительные личные причины, о которых я скажу чуть позднее, как и о том, что заставило его эти причины пересмотреть. А в связи с утилитарными исследовательскими целями Артур должен был взвесить еще и то обстоятельство, что эти вещи нельзя делать ради выгоды, что они не даются безнаказанно, в том смысле, что, овладев мастерством подобных перемещений, его уже не утратишь по доброй воле и будешь попадать в разные места независимо от собственных желаний, а там все-таки не одни молочные реки и кисельные берега. Но ему не пришлось даже как следует потрудиться над этим противоречием, так как он быстро сообразил, что говорить ему с греком не о чем. Артур многое знал, пожалуй, ему было известно все, что доступно внешнему знанию. Остальное касалось его собственной работы, где не нужен был никто, и менее всего — герой наяву, который, отслужив камнем преткновения, должен оставаться по сю сторону произведения, как оно всегда и бывало.

Его присутствие помешало бы работе, поскольку речь шла отнюдь не о портрете, а о вольном одухотворении размытого, затерявшегося в веках и ничем в течение этих веков себя не обнаружившего образа, который и в исторический период своего бытия, если оно действительно имело место, был не многим более чем легенда. Его реальность зависела от усилий и способностей автора. Грубо говоря, следовало бы его не узнать, а успей работа продвинуться достаточно далеко, он, возможно, оказался бы просто самозванцем.

Но он явился нежданным, незваным, а главное — слишком рано.

Справившись с пораненной рукой, он огляделся и, пренебрегая стульями, возможно, из-за пыли, которая покрывала его тело и одежду, сел на пол, подогнув под себя ногу. Это не было удобной позой ни для отдыха, ни для ожидания.

Артуру пришло в голову, что форма присутствия гостя больше всего похожа на меру предосторожности, предупреждения каких-то нежелательных действий с его стороны. Он спросил. Ответный взгляд был безразличен — неясно было, услышан ли вопрос. Во всяком случае, грек не придал ему никакого значения.

Возможно, это был сон или галлюцинация, но сильнее всего на Артура подействовали не подробности облика и поведения гостя — во сне уже случалось испытывать этот обман — и не сам факт сна наяву, так как он все-таки бодрствовал и в этот момент находился даже на ногах, а отчетливость связи между пришельцем и его занятиями. Следовало что-то предпринять, ибо работа, видимо, должна была изменить характер. Своей бесплотной тенью грек загородил какое-то пространство в мироздании, о котором Артур ничего не знал. Как если бы за знакомой дверью внезапно обнаружилось зеркало в полный проем, и, маня фальшивой перспективой, оно на самом деле вытолкнуло тебя обратно.

Первый вопрос, требовавший разрешения, вызывала та неторопливая уверенность, с которой он явился, прервав свой мучительный труд, не предполагавший никаких передышек по определению. После каждой очередной неудачи ему приходилось, конечно, спускаться вниз за сорвавшимся камнем, и никто не заставлял его нестись под гору сломя голову, так что какие-то перерывы были предусмотрены самой технологией мучения. А учитывая внепространственную географию Аида, можно было представить себе, что в этой вынужденной прогулке ему открыто любое место на земле, включая Артурово жилье. Точно так же обстояло дело со временем, ему лучше было знать, какой кусок вечности отделяет его от новой попытки, и всей жизни могло не хватить, чтобы дождаться его возвращения в преисподнюю. Здесь уже заключалась тягостная невозможность хоть как-то себя с ним сопоставить. Он, несомненно, обладал способностью осложнять другим жизнь, и Артур испытал легкий толчок раздражения, слабый отголосок того гнева, который, по-видимому, внушил Сизиф сонму олимпийцев.

Дочь принесла кофе. Был один из тех дней, когда она остро переживала одиночество, обрушившееся на него сравнительно недавно, и, бросив собственный дом, окружала отца заботой. Мельком взглянув на его нерабочую позу, она поставила чашку на стол. Пришелец подтянул вторую ногу и проводил женщину взглядом.

— Тебе еще долго? — спросила она. — Я насчет обеда.

— Часок посижу, — отвечал Артур, продолжая стоять, уставившись на пустое место.

Что-то в том, как гость смотрел на Наташу, внушало надежду. Как будто у него впервые возникло предположение, что и Артур может принадлежать к человеческому роду.

— Не хочешь, чтобы о тебе говорили? — спросил он.

Ответа не было.

— Тогда дело, значит, во мне, — продолжал он допытываться. — Почему?

Известно, что у персонажа может развиться некоторая свобода воли, но может ли он испытывать предпочтения по поводу автора? Что-то такое было, кажется, в пьесе Пиранделло, но там персонажи как будто наоборот требовали авторского участия. Раздражение, вызванное его необщительностью и способностью размазывать свою сущность во времени и пространстве, вернулось. Но что же он, поспешивший на защиту своей репутации, мог сделать, чтобы Артура остановить?

«Свежий бриз с Сарнейского залива шевелил длинные, цвета шафрана занавески с обеих сторон просторной комнаты. Облокотясь на руку, Сизиф лежал на кушетке у широкого низкого стола, уставленного едой, фруктами и кувшинами. У противоположного края стола на низкой скамейке сидела жена. За прошедшие три дня ее лицо осунулось, огромные синие глаза стали еще больше. Еды она не касалась.

— Что люди говорят?

— Не знаю. Я никого не видела.

— Как так? Разве я не говорил тебе: откажись, тверди, что это не я, что я скоро вернусь?

— Говорил, — отвечала жена.

— Выходит, ты не стала хоронить меня в могиле, но пробовала похоронить в своем сердце?

— Есть тяжесть, которую не должен человек взваливать на человека.

— Разве у нас был выбор? Или тебе хотелось расстаться навсегда?

— Ты знаешь, чего мне хотелось. И, может быть, не надо нам продолжать этот разговор. Ты радуешься, слова твои игривы, но, если ты скажешь, что надеялся на мою покорность и в этом, я не поверю. Ты хочешь знать, что говорили люди? — не дождавшись ответа, Меропа попросила: — Расскажи, где был.

Сизиф положил на стол остаток лепешки, окунул руки в чашу с водой, провел ладонью по усам и бороде и вытерся полотенцем.

— У нижнего края пещеры, где начинался подъем, я стал думать о том, как буду тебе рассказывать. И как только пробовал произнести слово, у меня немели губы и язык. Я, пожалуй, могу описать пологий берег и бесшумную воду, тяжелую, как масло для светильников; и мокрый песок, что скрипит под босыми ногами сотен и сотен дрожащих от неизвестности душ, которым невыносимо ждать; и неопрятного старика, место которому не на земле и не в Аиде, а как раз там, в промежутке, где изнывают беспомощные тени, бесправные перед его погаными капризами. Но все это тебе известно. Это знают даже мальчики, нянька их научила. Или сказать тебе о другом береге, где разъеденная водой земля чавкает и пузырится, а заросли осоки и камыша так высоки, что прибывшие еще долго не видят той тьмы, к которой стремились? Не об этом ты спрашиваешь. Но то, чего ты не знаешь, чего не знал прежде и я, они не дают уносить с собой. Я говорил с кем-то сильным, может быть, это была сама Персефонея, мне было оставлено ровно столько места, сколько занимает на земле мое тело, она же заполнила остальное пространство, и у меня кружилась голова. Я был настойчив и красноречив, но не знаю, на своем ли пеласгийском наречии говорил. Впрочем, и это все сказки.