А теперь еще несколько примеров.
Ойней принимал кое-какое участие в известных событиях — первым, например, получил от Диониса виноградную лозу, а дочь его, Деянира, стала женой Геракла. Но нас интересует лишь один ранний эпизод его биографии.
Женившись, он породил сына, которого сам же убил за то, что тот перепрыгнул ров. Больше никаких подробностей не сообщается, и тем, кто приучен в любом мифологическом событии угадывать существенную подоплеку мироздания, придется сломать себе голову, прыгая вместе с мальчиком через ров раз за разом к неизменной гибели. Разве что они примкнут к сторонникам осторожного прогресса, утверждая, что не так уж много времени прошло с тех пор, как Кронос глотал всех своих детей, как только они появлялись, вообще без всякой причины. Не считать же, мол, причиной предупреждение о гибели от рук собственного сына, потому что, если такого бояться, нечего было и огород городить. Но если посмотреть трезво, то, хотя мы и не знаем еще, в какой точке времени находимся, мир освоен уже более чем десятью поколениями, и никто давно не убивает своих детей ни с того ни с сего. Да и сам Ойней с другими сыновьями и дочерьми обращался гораздо бережнее.
Амфитрион выкупил и вернул микенскому царю Электриону угнанный скот, но при передаче его бросил в отбившуюся от стада корову дубинку, которая отскочила от рогов, попала царю в голову и сразила его наповал. И не было в этом никакого смысла, так как тот уже успел передать убийце не только правление страной, но и свою дочь.
Отдельную главу могут составить покушения сыновей на отцов. И я говорю не о масштабных событиях космического характера, таких как оскопление Кроносом Урана, и не о трагических стечениях обстоятельств, как в случае Эдипа.
Тот же Алтемен, убивший сестру ударом ноги, уже знал к тому времени, что оракул предсказал его отцу Катрею гибель от руки одного из сыновей. Не желая стать убийцей родителя, он покинул дом и обосновался на острове Родос, лежащем у турецкого берега и составляющем вместе с ним, а также с Критом и материковой Грецией чашу Эгейского моря. Когда Катрей почувствовал приближение кончины, он решил передать власть сыну и отправился на Родос. Местные пастухи, приняв критского царя и его спутников за пиратов, стали обороняться. Катрей пробовал объяснить мотивы своего появления, но пастухи, не расслышавшие его слов из-за лая собак, продолжали бросать камни. Алтемен, поспешивший на помощь своему люду, быстро довершил дело, метнув дротик и убив отца.
Мы кое-как смиряемся еще с глухотой черни, не способной утихомирить своих собак, но близорукость сына вызывает отчаяние и укор богам, которые, нечто пообещав, не желают вносить в свои обещания необходимые поправки, даже когда пророчество плетется позади самих событий. Узнав о своем преступлении, Алтемен взмолился богам, и его поглотила расступившаяся земля, что никак еще не разрешает, на мой взгляд, загадку суматошного, под собачий лай убийства.
Необъяснимо печальна судьба предводительницы амазонок Ипполиты. Выполняя по приказу царя Эврисфея свой девятый подвиг, Геракл отправился за поясом Ипполиты, который пожелала царская дочь. В порту Темискиры, в дальней дали, между Колхидой и Крымом, куда Гераклу пришлось на этот раз добраться, его встретила сама Ипполита и спросила, чего хочет герой. Переговоры, видимо, были взаимно уважительными, так как пояс Гераклу был обещан без каких бы то ни было условий. Но в стане амазонок возникло смятение, посеянное богиней Герой, внушившей девам, что Геракл насильно увозит их царицу. Увидев вооруженных всадниц, он заподозрил ловушку, убил Ипполиту и, сразившись с остальными воительницами, отбыл домой, намотав на мускулистую руку пояс — подарок бога войны Ареса, бесполезный отныне знак главенства Ипполиты среди лишившихся правительницы амазонок. Есть и другие, не столь кровавые, как Аполлодорова, версии, но каждая по той или иной нелепой причине сводит на нет величие воительницы, этой земной ипостаси Артемиды.
Надо сказать, что Гера преследовала своего пасынка Геракла с самого младенчества, в котором также есть событие, способное вызвать недоуменное пожатие плеч. Мне придется еще раз назвать имя Амфитриона, который, как вы помните, уговорил Кефала использовать волшебную собаку в погоне за кровожадной лисицей, а позднее неловким броском дубинки убил своего тестя. Приняв его облик и превратив одну ночь в три, к жене Амфитриона, Алкмене, в отсутствие супруга явился сам Зевс. По возвращении муж заподозрил неладное и в прохладном поведении жены, и в ее неправдоподобных объяснениях. Прибегнув к помощи ясновидца Тиресия, тоже упоминавшегося выше, он узнал правду. Алкмена тем временем родила с разницей в одну ночь двух мальчиков. Затянувшиеся и тем не менее одновременные роды сыновей от разных отцов тоже достойны внимания, но настоящее недоумение приходит, когда нам рассказывают о способе, использованном Амфитрионом, чтобы узнать, который из них его наследник. Он запустил в постель младенцев двух змей, справедливо посчитав, что родная кровь если не умрет от ядовитого укуса, то проявит себя самым постыдным образом, тогда как его сводный брат поведет себя, как мужчина и божий отпрыск. Ификл побежал, Геракл вступил в борьбу и задушил гадов.
Остальные похождения Геракла хорошо известны, и, чтобы держаться по-прежнему в отдалении от триумфальных событий, мы ограничимся одним его именем. Отметим только, что вспышки ревности, овладевавшие время от времени женой Зевса Герой, приносили Гераклу немало хлопот. Так, его знаменитые подвиги были добровольной расплатой героя за убийство собственных детей в припадке безумия, тоже внушенного ему Герой. С этими смертями давайте примиримся, ибо наивно задавать вопросы безумию.
Но вот одно позднее событие в жизни матери Геракла, Алкмены, может служить дополнительной иллюстрацией бессмыслицы. Геракла уже не было в живых, а оставшиеся дети его спасались от преследований Эврисфея, который все никак не мог свыкнуться с мыслью, что лишился такого исполнительного и могучего слуги, смиренно выносившего любые подлости и в конце концов совершившего вместо десяти положенных подвигов все двенадцать. Однажды афиняне, вступившись за потомков героя, помогли им избавиться от преследователя. Самого Эврисфея настиг сын Геракла Гилл и привез его голову бабушке, которая выколола у нее глаза ткацким челноком. Но обо всем этом довольно сказано — как часто повторяют древние повествователи, вежливо скрывая, может быть, понятное раздражение.
Суть в том, что примеров бессмыслицы хватает и без крайних поступков, лишающих жизни или жизненно важных функций как наперед, так и задним числом.
Некто Главк — это имя встречается много раз и принадлежало самым разным людям, но тот, о ком идет речь сейчас, ничем особенным не отличился, — так вот Главк, еще один из сыновей критского царя Миноса, будучи ребенком, погнался за мышью, упал в бочку с медом и утонул. Из-за одного этого недоразумения, мягко говоря, не стоило бы, наверно, прибавлять лишнее имя к сонму Главков, да и ко всей бесчисленной галерее лиц, действовавших в мифологические времена. Хотя у того злополучного мальчишки, вся судьба которого состояла в прыжке через ров навстречу смертоносному возмущению отца, тоже было имя — Токсей.
На этот раз, по крайней мере, бочка с медом не оборвала жизнь недотепы. С помощью гадателя Полиида, жившего в пелопонесском Аргосе, в западной части кольца, в которое оправлено Эгейское море, отцу удалось не только найти мальчика, но и оживить его. Наградой же спасителю был запрет возвращаться домой, пока он не научит Главка искусству прорицания. Полиид выполнил требование, но перед тем, как отплыть в Аргос, попросил ученика совершить ритуальный жест приплевывания, сказать «тьфу» в рот учителю. Тот послушался и забыл все, чему был обучен. В этом легкомысленном, последовательном зачеркивании двух нешуточных даров — жизни и ясновидения — как раз и состоял смысл существования малолетнего Главка.
Но довольно об этом в самом деле. Мы ведь замечаем, как жадно наш мозг пользуется нелепостями, чтобы злословить по поводу того, что понимать не обязательно. Отточив остроумие на мелочах, мы, чего доброго, рискнем испытать свою иронию на более значительных сюжетах. Но нетрудно сообразить, что долгое, тяжелое давление людского скептицизма давно могло бы отцедить эти досадные семечки в частое сито забвения. Этого не произошло, раздражающие глупости по-прежнему соседствуют с безукоризненными подвигами, превращениями и сплетениями судеб, божеских и человеческих. И может быть, стоило бы признать еще один факт: все наши попытки высечь искру смысла, чиркая по мифу кремнем иронии, разогреть его на огне собственных идей, чтобы он, размягченный, вылился в полезные здравому сознанию формы, или отжечь его в звонкую теорию долгим калением научного анализа, — все эти усилия пропадают даром. Изрытый выбоинами, потрескавшийся и закопченный миф сохраняет прежнее достоинство, наводя на мысль о том, что в своих пластически-развлекательных формах он просто не осязателен и, стало быть, служит знаком какой-то другой реальности.
