— А зачем все-таки останавливать пытался?

— Да ну, это ты несерьезно ставишь вопрос. Какого литератора и когда это останавливало? Так, мелкие препятствия для более интенсивной работы ума. Сам ведь знаешь небось, что только на пользу пошло. Но вот польза-то твоя, она может отнюдь не моей обернуться. И хотя приказывать тебе не могу, но прошу все же как следует взвесить, какими пертурбациями это чревато. Тебя такая перспектива, может быть, не пугает. Это твое дело, как ты говоришь. Но за меня-то решать, как бы и некрасиво получится, а?

— Откуда мне знать, что это правда? Ты притворяться мастер. Теперь вот тоже кого-то изображаешь.

— Да уж правда. Я к снисходительности твоей взываю. В таких вещах признаваться в своем собственном естестве поистине невыносимо. Так что снизойди, сделай милость. Какой бы мне резон был сочинять? Я ведь не тороплю тебя и сейчас, а только к осторожности призываю. Выйдет у тебя книжка, нет ли — это дело пятое. И так и так для нас по-хорошему может получиться. К тому, о чем я говорю, это отношения не имеет.

— Чего ты хочешь-то?

— Вот уж не знаю, как еще тебе это объяснить. Кажется, и весь наш разговор преждевременный. Ну да лучше раньше, а то и говорить не о чем будет. Давай я тебе приоткрою один секрет моего житья-бытья, и как он преображается в вашей жизни. Ты знаешь, должно быть, что некоторые умы доходили до высочайших откровений. То есть я нисколько не иронизирую, действительно жемчужины откапывали самой чистой воды. И затем, есть в человеческой натуре одно прелестное свойство. Лишь только он проник в суть вещей, хотя бы только на один миллиметр, и увидел, что возможен новый взгляд на самые разные предметы, так он тут же желает весь мир отсюда обозреть. Иногда гордыня разыгрывается, не спорю, но в большинстве своем эти пророки — очень честные люди, искренние радетели о человечестве, которому стремятся пошире открыть глаза. Обида в том, что, истину свою открыв, они никак не могут передать ее ближнему в чистом виде, а посему вынуждены рисовать новую картину мироздания старыми красками, со всеми возможными оговорками и предупреждениями, что не следует, мол, их понимать буквально, что это всего-навсего неизбежное зло, так как нет ни в человеческом языке, ни в человеческих чувствах ничего, что хотя бы отдаленно соответствовало атрибутам мира, ими познанного.

Порыв этот, повторяю, очень искренний, очень благородный, и в отдаленном результате приносит человечеству огромную пользу, всемерно развивая его воображение и ориентацию. Не в том, может быть, направлении, как учителю хотелось бы, но без этих светлых умов и подвижников жизнь стала бы окончательно неинтересной. Дело это, однако, такое горячее, такое необъятное, надо ведь всякую мелочь подстроить в общую перспективу — от дошкольного образования и медицины до диеты и философии, — что гуру этот целиком погружается в работу и, при всех оговорках и предупреждениях, забывает предупредить самого себя. А средства его рано или поздно начинают довлеть, и когда он доберется до полной панорамы — такие люди, как правило, успевают, потому что высшее горение прибавляет им много сил, даже тем, кто страдает каким-либо физическим недугом, — так вот, панорама эта, как бы уже полностью объясняющая мир, на девять десятых — чистый вымысел. Оно бы и ничего, так как процент вполне здравый, безопасный, но как представишь себе, сколько времени и драгоценной энергии уходит у учеников и неофитов на освоение новой теории во всем ее объеме и сколь неизбежным приходит спустя некоторый срок разочарование, так непременно задумаешься: а нет ли какого другого пути сохранить ту первоначальную жемчужину, тот малый миллиметр истины, не распыляя его в бесчисленных практических проектах?

Тут же, конечно, спросишь себя: а что пользы будет человечеству, если он удержит свое открытие при себе и никому его не доверит? Ведь таких людей — по пальцам перечесть. Как же всем остальным миллиардам продвигаться? Не совсем человеческого ума вопрос, и… вероятность весьма туманная, но если бы миллиарды не были так заняты в той или иной степени освоением чужих идей, может, они каждый своим умом дошли бы до чего-то подобного и количество знающих начало бы постепенно возрастать? То есть если именно это является конечной целью и смыслом существования. Но можно и гения понять. В самом деле, это уж чуть не монашеское изуверство какое-то — обрести истину и скрыть ее от ближних. Во всяком случае, совсем не по-людски. Так разнообразные книжечки и появляются, и твоя может оказаться лучше многих других, на что я тебя и ободряю.

— Значит, продолжать?

— Не только продолжать, а со всяческим успехом завершить и получить причитающееся признание.

— А в чем тогда предостережение твое? Как это на тебе отразится?

— В этом, обоюдно счастливом, случае никак не отразится, и все останутся по местам. Предостережение же, оно более предупреждающего свойства, на будущее. Если бы вдруг у тебя некие сомнения появились, то тут ты, может быть, по доброте своей вспомнил бы, что о чем-то таком был ведь предупрежден.

— Какие сомнения? Предлагать ли книгу другим? Я прямо сейчас могу сказать: об этом и не помышляю.

— И так годится. Ты пока в несколько наивном состоянии пребываешь и склонен обещания давать. А как до дела дойдет, взгляды твои перемениться могут, в присутствии всяких новых переживаний. Так вот, чтобы тебя это не смутило, если решишь как бы изменить твердому сегодняшнему убеждению, я и говорю: не стыдись, а поступай, как тебе велит твое сердце. И все в выигрыше окажутся.

— Но где же сдвиг-то, о котором ты упомянул?

— Сдвига-то в этом случае, может быть, еще и не произойдет. То есть перемены кардинальные по сравнению с твоим теперешним отшельничеством. Но я хочу сказать, что ничего ошибочного в таком развитии событий нет. Я это говорю, чтобы ты не усомнился в тот момент. Ведь сигнал тебе поступает сейчас не откуда-нибудь, сам понимаешь. Вот припомнишь тогда и с легким сердцем убеждения свои обновишь.

— Ты все на двух вариантах застреваешь. Есть, значит, третий?

— Ты не подумай, ради всего святого, что я тебе советы даю или подталкиваю в каком-либо направлении. Всё тебе самому придется выбирать и за всё отвечать. Я только заранее прояснить стараюсь, какие в урочный час возможности могут открыться. А скорее всего, даже превышаю сейчас некие полномочия, с тобой об этом говоря. Ну вот судьба моя, понимаешь ли, будто бы уже и решена, и я ею не тягощусь. Я как-нибудь впоследствии расскажу тебе, какие тут преимущества обнаруживаются. А все же не совсем все окончательно закреплено, в некотором — очень малом, надо сказать, — смысле дальнейшие обстоятельства зависят и от меня. Но я не готов, прямо тебе признаюсь, хотя и скорблю всей душой о немощи своей, не готов пока к каким бы то ни было действиям, за исключением тех, что позволяют сохранить status quo. В еще меньшей мере, но зависит судьба моя и от тебя. Разница тут в том, что я, если бы захотел, знал бы, что делать, а ты этого знать не можешь, а совершить способен. Ты мне когда-то притчу пытался рассказать о духовном поиске, который случается раньше времени и будто бы отвращает человека от всех его земных занятий. Вот я тебе в ответ свой анекдот принес о том, кто поиск этот успешно завершил. Теперь весь вопрос в том, что с находкой делать. Я тебя, если помнишь, не просил в то время разъяснить твой символ. Мы, конечно, не на равных выступаем в диспутах наших, но я же и шаг навстречу делаю и прибавляю к иносказанию кое-какие сноски. На этом давай и задержимся.

— Ты что-то больно высокого мнения о моих способностях, кажется.

— Из одной только чистой предосторожности. Слишком многое на весах взвешено. Не хотелось бы по глупости равновесие нарушать.

— Стало быть, ты все-таки сам Сизиф?

— Сизиф, сын Эола, внук… — Он вдруг замолчал и прислушался. — Извини, дольше задерживаться не могу. Неотложные дела-с.

Этот последний выверт смазал весь разговор, который был как будто не лишен какого-то смутного смысла. Теперь Артур не знал, стоит ли придавать ему значение или лучше забыть целиком, как пошлую реминисценцию, за которую ему сделалось вдруг стыдно.