Парень он был, конечно, выдающийся, но всей своей недолгой славной жизнью не давал никаких оснований считать себя посредником между богом и людьми. Да ведь и задачи такой перед ним еще не ставили. Когда же необходимость в посредничестве окончательно проявилась, первым пришел на ум именно этот пример случайного совместного продукта земных и небесных сил. И уже ни у кого не оставалось сомнений, что более авторитетными для людей будут дети, рожденные противоположным образом. Это был тот самый второй удар богиням, предчувствовавшим свою грядущую оставленность. Отстраненным от участия в таком важном деле, им приходилось мириться и с неожиданными, обидными правами их спутников в вечности на интимные отношения с земными женщинами. Но вся эта возня с деторождением удручала не только богинь.
Люди чаще всего представляли себе богов похожими на себя, и это не было следствием одной лишь робости воображения. Эти представления, в некотором роде, шли навстречу желаниям самих богов. Но если у людей способность богов принимать человеческий облик не вызывала никаких сомнений, то для самих богов она была не только сомнительной, а, за исключением чрезвычайных случаев, требующих особых усилий и чреватых неожиданными последствиями, прямо-таки недостижимой. Конечно, со всей своей преобладающей гипнотической силой, они могли внушить человеку что угодно, и тот временами не видел находящегося под носом, а иногда был уверен, что нос к носу встречается с тем, чего вовсе не существовало. Но богов-то эта виртуальная реальность нисколько не обманывала, привнося в их, казалось бы, полноценное бытие подобие лирической печали.
Покрытая мглой тайна биологического воспроизводства, которой уже давно и уверенно пользовалось все животное царство, у человека приобретала дополнительные черты. Некоторые из богов обнаружили, что имеют косвенное отношение к природе мучительно прекрасных чувств, другие только теперь в полной мере обрели сферу приложения своих невостребованных прежде сил, а в целом всем им открылось существование в мире творческой способности, вполне сопоставимой с их собственным даром, но находящейся абсолютно вне их практических возможностей. И тот факт, что эта способность была до смешного узкой, относилась единственно к простейшему делу продолжения рода, ничего не менял. Человек тоже, оказывается, мог создать Человека, да еще испытав при этом целую симфонию переживаний. Божественная печаль обострялась, ее лирические обертона начинали попискивать настоящей тоской.
Боги могли и так и эдак творить себе подобных бессмертных божеств, могли создать и смертного человека, но ощутить внезапную жаркую волну, когда свет сходился клином на избраннике или избраннице; мучиться от неизвестности, позабыв обо всем на свете; проявлять чудеса терпеливой изобретательности, добиваясь внимания; обезуметь от счастья, ощутив встречный порыв; испытать все невыразимое блаженство физических прикосновений, поцелуев и, наконец, последней близости; целиком отдаться возлюбленному, связав с ним свою жизнь; в жестоких муках родить драгоценное потомство и полюбить его нежно-строгой отцовской или материнской любовью, обмирая от страха за его жизнь, — ничего этого им не было дано.
То есть им дано было неизмеримо большее, такое, о чем человеку не приходилось и мечтать, а уж о какой-нибудь чепухе, вроде оплодотворения женского лона, и упоминать не стоит, но земная любовь была вне их досягаемости. Стоило ли завидовать? Может быть, и не стоило. У любви есть свои пугающие стороны, и каждому — свое. Да дело было, собственно, не в зависти. Это торжество, вершившееся под ними и вокруг, куда только хватало глаз, этот бесконечный праздник, который они же учредили и благословляли, но где им не находилось настоящего места, заставлял подозревать, что не все в мире еще разрешилось и не все известно.
Так что еще до осознания необходимости в смежных потомках многие из богов, оправдывая себя настойчивыми людскими надеждами, все более смело нахлобучивали на себя определенность пола в земном смысле слова и, несмотря на разочарования, вновь и вновь пытались преодолеть недостаток бестелесности, временами их очень удручавший. Как бы не соглашаясь окончательно смириться с этой удручающей неполноценностью, они пользовались всевозможными ухищрениями и вступали в связи со смертными. Надо сказать, что некоторую роль играло здесь редкое физическое совершенство отдельных представителей человеческого рода обоих полов, уж красоту-то боги способны были оценить вполне. Чудо зачатия, как было уже сказано, не составляло для них тайны, и они производили потомство. Сначала его нельзя было считать чисто человеческим, но продолжающаяся имитация людских брачных связей могла настолько истощить духовную суть, что в третьем-четвертом поколении, после ряда смешанных браков, получалось потомство, уже ничем не отличимое от людей, терявшее даже дар вечной жизни. Да не этот ли процесс перетекания духа в материю и совершался на самом деле в разных формах все это время?
В данном случае никаких сознательных целей боги не преследовали. Они просто бились о непроницаемое для их всемогущества стекло, проникали сквозь него сверхъестественным образом, а по завершении очередной попытки находили себя все там же, позади прозрачной преграды, отделявшей их от запахов и осязаний, о которых они могли только знать. Но вот, наконец, безутешное томление богов обрело хоть какой-то смысл, соединившись с нуждой дать людям проводников в мир гармонии и целесообразности.
Теперь можно было разобраться в скудных результатах этого поприща, на котором немало потрудился и сам Зевс, последней земной возлюбленной которого была Алкмена, родившая Геракла, а первой — дочь Форонея и Теледики, Ниоба. Почему, например, в канонический свод мифов вошла не эта Ниоба, а ее тезка, невестка Олимпийца по другому смешанному браку, которую мы запомнили как символ безутешной скорби, после того как из-за своей гордости она потеряла все многочисленное потомство?
А какую особую истину принесли человечеству сыновья той, первой Ниобеи-избранницы, — Пеласг, ставший всего лишь родоначальником одного из древнейших племен на земле будущей Эллады, и Аргус, тысячеглазый пастух, убитый по велению собственного отца, дальнейшим производительным желаниям которого он невольно препятствовал, и оставивший по себе памятью только изумительной красоты изображения очей в оперении хвоста вздорной и крикливой птицы?
Но даже если оставить богам право на совершенствование мастерства и заглянуть в конец списка, мы увидим там лишь редкого силача, мужа, в целом, симпатичного и совестливого, хотя довольно кровожадного. Способность Геракла просветить человечество относительно высших миров приходится оставить на совести самих этих миров.
Наконец, как быть с утверждением, что у бессмертного хозяина Олимпа имел место последний роман, как у какого-нибудь Гете? Может быть, ему открылась тщетность подобных усилий? Ведь и эти, на поверхности лежащие несуразности, и помпезная пустота многих других небесно-земных романов, и горькая, как правило, судьба избранниц, и полная посредническая беспомощность продукта должны же были навести на мысль о набиравшем силу кризисе и вернуть к вопросу, искусно обойденному богами: кто же это все-таки мог родиться у Фетиды? Что мог означать для мира этот гипотетический ребенок, обещавший превзойти отца — верховного владыку земного и небесного? В мироздании прятались еще какие-то, не осуществившие себя пока силы. Да уж не угадывалось ли во всем этом начало совсем другого процесса, еще более непостижимого и невероятного? Возможно ли, что это было — страшно выговорить! — начало возвращения, сворачивания и отмены всех промежуточных уровней и трансформаций, воссоединение начальной и завершающей точек Воплощения.
Но если так, то гораздо важнее взглянуть не на общее рассеяние и претворение духовной сущности членами многочисленного божьего анклава, примером какового была, скажем, недолгая интрижка богини утренней зари Эос с красавцем Кефалом, а на запоздалые усилия немногих проницательных богов исправить ошибку, удержаться на прибавившей ходу колеснице времен, вожжи которой все чаще переходили в руки человека, если такие попытки и вправду обнаружатся.
