О трех днях, проведенных в святилище, Сизиф никому не рассказывал, как и о том, какого просил совета и что поведала ему в ответ дельфийская жрица. Те же семь дней заняло обратное путешествие, и вернулся он еще более повзрослевшим, окрепшим и обретшим, как казалось, то душевное равновесие, к которому стремился. Все это было как нельзя кстати, ибо за время его отсутствия события дома развивались самым печальным образом.
Тиро была беременна двойней и с торжеством прошептала ему на ухо, что отцом является хотя и не сам Посейдон, но вполне достойный речной бог Энипей. На самом деле случившееся было еще более ошеломляющим, но этого она не могла открыть даже шепотом, даже ему. Однако совсем иное утверждала злобная молва. Упорствуя в своих вымыслах и с презрением пренебрегая последовательностью событий, люди во всех подробностях описывали, как Сизиф ходил в Дельфы, чтобы узнать, каким способом ему погубить брата и соперника; как было ему объявлено, что Салмонея убьют близнецы, рожденные его дочерью от Сизифа; как он, Сизиф, нисколько не поколебался соблазнить собственную племянницу; и как теперь незаконнорожденные разбойники, едва покинув материнское чрево, разделаются с дедом и проложат дорогу тирану. Но самым зловещим были новые доверительные отношения Тиро с мачехой и тень растерянности, вдруг ни с того ни с сего мелькавшая во взгляде девочки.
На некоторое время Сизиф почувствовал себя беспомощным. Сколь жестоким ни казалось вмешательство в их жизнь местного божества, роль, которую люди собирались отвести ему, была еще ужаснее. У него не поворачивался язык обсуждать с Тиро обстоятельства ее сверхъестественной связи или будущее полубожественного потомства, но уверенность, с которой другим соблазнителем девушки сразу же назвали его, не оставляла никакой надежды отыскать кого-то третьего. В конце концов, город был не так уж велик, и утаить такого рода происшествия никогда не удавалось. Он уже ловил себя на том, что непроизвольно встряхивает головой, надеясь отогнать этот мучительный сон, — таким глубоким было его отчаяние. Но облегчения не наступало, все оставалось по-прежнему, Тиро готовилась рожать.
Два противоположных чувства вели торопливую борьбу в ее сердце: выношенная в годы сиротства вера в избранничество, отрада, которую обещало ей участие и покровительство высших сил, каким бы смутным ни было реальное воспоминание о случившемся: и вполне ощутимая, ежедневная, всепрощающая материнская забота, по которой она так истосковалась и которой ее внезапно окружила мачеха, не такая, оказывается, сердитая, не такая холодная, как представлялось.
Что, в сущности, предлагал ей бог, запретивший разглашать их связь и с тех пор не дававший о себе знать? С трудом сохраняемую надежду на то, что он не оставит будущим попечительством своих отпрысков и их мать, и вполне очевидное, беспощадное презрение сородичей. С другой стороны, нежное участие Сидеро, отчужденность которой от семьи напоминала ее собственную незавидную судьбу, обещало прощение греха, прочное заступничество и полную ясность. Надо было только потревожить воображение и представить себе, что в дымном, радужном эпизоде во время купания в ручье, принесшем ей короткую боль и столь же короткое наслаждение, принял участие ее прежний друг и опекун, который, напротив, оказался не так уж добр и бескорыстен. Но как раз воображение-то было, может быть, самым сильным ее свойством.
Сизифа вывел из оцепенения страх за Тиро, которую могли окончательно сбить с толку коварство обозленной женщины, решившей, видимо, устранить последнего соперника с дороги мужа, и повисший над Лариссой смрад клеветы. Он решил поговорить с отцом, чтобы склонить того простым царским волеизъявлением положить конец сплетне и приструнить Сидеро. Но тот отмахнулся от опасений Сизифа, и это было еще самым благоприятным исходом, так как даже имя Тиро, может быть, впервые и таким прискорбным образом обратившей на себя внимание деда, вызывало его раздражение. Сизиф не находил себе места, ему уже хотелось позабыть обо всем и бежать куда глаза глядят. Что его еще удерживало, так это неразрешенные отношения с безвестной девушкой. Он больше не искал с ней встречи, боясь прочитать в ее взгляде окончательный приговор. И прежде в ее присутствии почва теряла под его ногами устойчивость. Хотя сейчас он многое отдал бы, чтобы вернуть дни, предшествовавшие его паломничеству в Дельфы. Ему казалось, что он сумел бы справиться с волнением и преодолеть страх перед отказом. Однако теперь земля не просто колебалась — она превратилась в грязный студень и оползала от любого движения, которое он решался хотя бы помыслить.
Увидел он ее там, где менее всего ожидал, — у ворот собственного двора, в очереди горожан, которая выстраивалась каждый день у царского дома. Люди приходили к Эолу за советом, пожаловаться на притеснения соседей или на тяжкое житье и попросить отсрочки для уплаты подати, а то и просто лишний раз выказать царю уважение и благодарность за ту или иную заботу. Чаще всего отец встречал подданных сам, иногда эту обязанность исполняли сыновья или старший раб и управляющий, седой критянин Сулид, живущий в доме с незапамятных времен. Но в этот раз ворота оставались запертыми, и не похоже было, чтобы кто-то собирался принять просителей. Эол с царицей гостили у сына в соседней Магнесии, куда их потянули не только торговые морские интересы, а и желание хоть на время отвлечься от тягостных домашних дел. Но перед отъездом царь, как видно, забыл предупредить Сулида о просьбе Сизифа избавить его на время от этих встреч с народом. Раздосадованный, он бегом спустился с галереи и направился было к дальней постройке управляющего, но внезапно остановился и повернул обратно, стараясь ступать твердо и удержать дрожь в коленях. Усевшись на квадратный камень, уложенный в центре двора, он свистнул рабам, опорожнявшим в зарытые в землю огромные кувшины мешки с зерном, и показал им на ворота.
За его спиной они могли плести какую угодно чушь, но здесь, в доме Эола, перед лицом его сына эти людишки, конечно же, не решатся даже слабым намеком обмолвиться о сплетне. Они не сделают этого еще и потому, что, выдав себя, могут встретить его гневную отповедь, разоблачающую их ложь, и с ней придется считаться всему городу, а этого им хочется меньше всего. Правда, тем самым лишался слова и сам Сизиф, не начинать же самому: мол, что это у вас там за слухи обо мне ходят? Они, пожалуй, переглянутся недоуменно и заставят его самого повторить их выдумки. Однако меньше всего сейчас занимали Сизифа эти хитрости, он не испытывал ни гнева, ни даже презрения к толпе, забавлявшей себя на досуге, не задумываясь о том, чем обернется эта болтовня для него, для Тиро или для той безымянной, которая стояла среди них. Только ради нее он и решился впустить их во двор. Когда они засуетились перед раздвигавшимися створками, он заметил, как она отступила назад и заняла место в самом конце, и, еще не успев осознать это ее движение, Сизиф почувствовал прилив невыразимой благодарности.
Всего было восемь человек. Излагая ему свои обычные просьбы и жалобы, на которые он так же привычно отвечал, они исподтишка старались его рассмотреть, потому что этот молодой, крепко сложенный мужчина с неподвижным лицом и прищуренными глазами не совсем совпадал с тем Сизифом, которого они знали прежде и который легко укладывался в их россказни. Последним перед нею был дородный и глупый купец, разбогатевший на торговле привозным тиринфским вином. Его больше всего интересовала поездка царя в приморье и то, какие выгоды можно было извлечь из того обстоятельства, что этим могучим, корабельным краем правил их земляк. Он оказался единственным, который не побоялся упомянуть о Дельфах, отчасти из-за тупости, но еще и потому, что вопрос свой использовал, чтобы проявить все возможные оттенки подобострастия.
— Надеюсь, путешествие к святилищу великого Аполлона было приятным и неутомительным и принесло сыну царя благословение бога, которого он заслуживает более, чем все мы, — сказал он, касаясь Сизифова колена в избытке почтения.
