Давным давно, под проседью небесной,
В далеком царстве гордых вифинян,
Столицы древней возвышался стан,
Как исполин над мировою бездной.
[5]Сей град велел построить Никомед,
Заставив древний восхищаться свет:
Здесь роскошью дворцов сияли своды
И храмов стройных золотился цвет,
Возлюбленных античными царями…
Давно погасло жертвенное пламя
В, казалось бы, незыблемых стенах.
И все же, порожденное жрецами,
Оно горело дьявольски впотьмах
Той самой ночью. Диоклейский царь
[6]Взложил тогда ладони на алтарь,
Сошедши с императорского трона:
Молитву до вниманья Аполлона
Он донести стремился, как и встарь.
Диокл был свитой верной окружен —
Горели златом тоги этой свиты:
Сановники, магистры и комиты
К своим богам явились на поклон;
Царица стройная в алеющих шелках
Стояла подле властного супруга,
И отблески пылающего круга
В ее цвели опущенных глазах.
Царь обращался к идолу глухому,
Красе порочной вознося хвалу —
Плясали искры на резном полу
Подобно водопаду огневому,
И тишину хранил безмолвный люд,
Внимая гласу своего владыки…
На действие, устроенное тут,
Со скорбною решимостью на лике
Глядел высокий юноша. В тени
Колонны древней он стоял незримо
Для богомольцев, устремлявших мимо
Него свой взор: не чаяли они
Узреть меж статуй мраморных богов
Нашедшего в тюрьме предсмертный кров
И пытками лишенного сознанья
Героя прежних, доблестных времен —
Трибуном царским был когда-то он,
В служенье видя высшее призванье —
На поле брани мужеству его
Достойные дивились супостаты,
И чтили все имперские солдаты
Младого командира своего.
Но жизнь была в то время непроста:
Диоклов гнев вскипел, не зная меры,
Когда народ дурную предал веру,
Признав святую истину Христа.
По всей стране людской катился стон —
Костры пылали жаром царской злобы,
И всюду мученические робы
Сулили вечный праведникам сон…
Георгий был еще годами юн,
Однако славы храбростью достоин:
С отрочества непобедимый воин
В Христа душою веровал трибун.
Рожденный жить роскошно и богато,
Свое раздал наследственное злато
Он страждущим и нищим, и больным.
И вот, сановник доблестный когда-то,
За доброту, проявленную к ним,
Попал в немилость царскую Георгий —
Языческих не принимая оргий
И отвергая дьявольских богов,
Свой принял жребий мученик Христов.
Пылала в храме грешная заря —
Свершив обряд безмолвного поклона,
Народ воспел молитвой Аполлона,
Предав хуле Небесного Царя.
Заслышав злом пропитанные речи,
Георгий мысли обратил к Христу —
Покинул теневую темноту
И в храм вошел, свои расправив плечи.
Раздался грохот — твердый его шаг
Прервал Диокла долгое моленье —
В глазах людских забрезжило волненье
И побледнел как смерть придворный Маг.
Свой взор к пришельцу обратив порывом,
В смятенье Царь внезапно замолчал,
И на лице молитвенно-счастливом
Звериный гнев пожаром запылал:
«Как смел ступить ты во святые стены,
Не устыдясь дурной своей измены?!
Ведь другом верным был ты прежде мне!
Презренный! Меры нет твоей вине!» —
«Предать богов! О, светлый Аполлон!» —
«В Христа поверить! Распрощаться с саном!» —
«Раздать именье беднякам поганым!..» —
Диоклу вторил люд со всех сторон.
«И как сумел — поведай, не молчи! —
Ты честного избегнуть наказанья?
Обманом ли — иль силой заклинанья
Тобой убиты были палачи?!
Сейчас кинжал развяжет твой язык!..»
Трибун пред гневом не взробел царевым
И тихо на его вороний крик
Своим ответил нерушимым словом:
«Убиты?.. Царь! Судьба твоя одна —
Тонуть в пучине лживого сомненья,
Коль скоро в силе божьего явленья
Ты зришь деянье злого колдуна!
То был Христос — под пыткою твоей
К нему тянул я, умирая, руки,
И Ангел светлый от напрасной муки
Меня избавил волею своей!..» —
«Какая ложь!..» —
«Владыка! Он не лжет!..»
Вдруг расступился суетный народ
И показалась женщина седая,
Едва дыша, ступившая вперед.
«Он правду молвит — видела сама я:
Над площадью заполыхало пламя
И воздух неземными голосами
Наполнила сгустившаяся тьма,
И мученику раны залечила…
Клянусь, Владыка! Так и вправду было!..»
Не ожидавший новостей таких,
Воззрился Царь на подданных своих,
Но не нашел он прежнего почтенья
Во взглядах изменившихся людских.
«Позволь, старуха! А мои солдаты —
Куда же подевались палачи?..» —
«Узрев огни пресветлые в ночи,
Они бежали, ужасом объяты!»
Раздался хохот. Удивленный вздох
Повис в тиши языческого храма,
И кое-кто в лицо Владыке прямо
Промолвил: «Славен христианский бог!»
И Александра, гордая царица,
Кумиру не желавшая молиться,
Воззрилась на безмолвного царя,
Ни слова вслух ему не говоря.
Затем, сложив улыбкою уста,
На страстотерпца храброго взглянула
И вдруг рукой порывисто взмахнула,
Явив толпе знамение креста.
Внезапною изменою супруги
Сраженный, будто кованым клинком,
Ударил император кулаком
По алтарю, священные заслуги
Его забыв в порыве гневном том.
«Будь трижды проклят ваш злосчастный маг!
Христос, безумьем дерзким порожденный,
Нелепый демон, римской чести враг,
На небеса лгунами вознесенный!
Повсюду он в народные умы
Проник, как спрут, как черная зараза,
Лишив народ очей в стенах тюрьмы,
А может, — и единственного глаза!..
И нет управы на еретиков —
Их не страшит огонь предсмертной боли…
Я жег костры, пускал прилюдно кровь —
Но все они своей довольны долей,
В ней видя подвиг праведный Христов!..
Что ж делать нам? Поведай, Анатолий!..
Быть может ты, храбрец Протелеон,
Поможешь мне иль делом, иль советом?..»
Горячим исступленьем утомлен,
Правитель смолк — был странно жалок он:
Отчаянье сквозило в гневе этом.
Но главные сановники тирана
Стояли подле жаркого огня,
Трагичное безмолвие храня,
Лишь страстотерпца озирая раны.
Был бледен Анатолий, но горел
Бессильной злобой взгляд его мятежный:
Пред ним узор затейливый алел
На полотнище робы белоснежной —
Творение плетей и колеса;
И чистые светились небеса
В ответном взоре, стойкости великой
Исполненном и раскаленной пикой,
Губящей плоть, не тронутом ничуть…
Хранил Георгий веру в святость Рая,
Христа смиренно повторяя путь:
Молясь страдал, молился умирая —
И оттого полнилась болью грудь,
И состраданье проливалось морем
Из гордых глаз сановников Царя…
Жестокий император ныне зря
Опоры нерушимой в них искал —
Напрасно жаждал в их лице оплота:
«Христос велик!» — в народе крикнул кто-то.
«Бессмертен», — Анатолий отвечал.
Протелеон же, верный друг того,
Добавил, полный пламенного жара:
«Пускай меня твоя настигнет кара:
Я, Царь, вовеки не предам Его!»
Георгий слышал храбрые слова,
И лик румянцем тронулся едва;
Глаза еще ярчее запылали,
А кудри Божьим светом воссияли —
Огнем его святого естества.
Ладони христианин над толпою
Простер, благословляя грешный мир,
И под Христом ведомою рукою
Поблек, померк языческий кумир,
И раздались благоговенья стоны:
Восславил ими Господа народ!
И вжались в постаменты Аполлоны,
Узрев молитвы праведный полет.
Захваченный единой светлой волей,
Волной Диоклов обернулся люд
К Георгию. Протелеон был тут
И горделиво-строгий Анатолий,
Инвиктиоры и сенатора,
Магистры, именитые трибуны,
Певцы — чьи Феба
[7] славившие струны
Погибли жертвой лютого костра,
Ему же возведенного во славу…
Здесь были все, кто был душою смел.
А прочие — слились с резьбою стелл
Иль разбежались, детям на забаву.
Лишь только Царь с Верховным Колдуном
Хранили верность прежнему пороку;
Но если первый покорился року,
Второй — едва ли. Мыслил об одном
Злодействе жрец языческого стада:
Мечтой его горела голова
Могуществом нечистым колдовства
Георгия низвергнуть в пламя ада…
Убить его!
И вот из рукава
Он пузырек магического яда
Достал проворно. Сделал знак Царю —
Тот оживился, поддержав идею,
Победно улыбнулся Чародею
И подошел безмолвно к алтарю.
На нем стояла золотая чаша,
Изделий прочих драгоценных краше —
В нее плеснув багрового вина,
Диокл привлек Георгия вниманье
И мигом кубок осушил до дна
Под тихое народное роптанье.
А после обратился к иноверцу,
Златую чару передав Жрецу:
«Претит Христос моей душе и сердцу;
Тебе ж, однако, роба не к лицу!
Но, коль ты ею заменяешь тогу
По доброй воле, — помолись же Богу
Ты своему… Прими, Георгий, чару!
И в честь Него испей, мой друг нектару!»
Тем временем его сподвижник — Жрец,
Проча дурной Георгию конец,
Сосуд наполнил жидкостью кровавой
И, гордый предстоящею расправой,
Так вероломно, как и всякий лжец,
Добавил в зелье дьявольского яда —
Сверкнул хрусталь, раздался тихий всплеск,
В глазах чуть зримый порождая блеск, —
Готова для отступника награда!
«Что, боязно? Ужели ты, что был
На поле брани воин несравненный,
В себе не сыщешь смелости и сил
Хлебнуть вина из чары драгоценной?
Иль Господа страшишься прогневить?
Он, верно, к вам и милостив не больно:
Коль выпьешь лишку где-то самовольно —
Так тотчас повелит казнить!»
На Колдуна взглянул Георгий прямо
Из-под взбагренных муками волос
И, миновав языческую яму,
К нему поднялся, искалечен, бос.
Победно Маг с Царем переглянулись,
В толпе, волнуясь, люди встрепенулись,
И вот жрецовы пальцы разомкнулись —
Смертельный груз уже в иных руках!
Вознес молитву мученик святую,
И ножку кубка обхватив витую,
К губам поднес у мира на глазах
Отраву, не страшась нимало гроба —
Дыханье люд мгновенно затаил;
Диокл святого взглядом пепелил —
Но тщетно: лишь изорванная роба
Чуть колыхалась — страстотерпец пил…
Не дрогнул мускул на спокойном лике,
Еще минута — кубок опустел.
Был Анатолий несказанно смел,
Воскликнул он: «Гляди же, Царь великий!
Не погубить и впрямь тебе Христа
В душе людской, в сердцах, его любящих!
Нет супротив орудий настоящих,
А этот яд не пытка — суета!
Гляди: живым остался верный Богу!
Молитвой вновь он смерти избежал!..»
Скользнула тень неслышно по порогу…
Секундный свист — оратор замолчал
И, пошатнувшись, вниз лицом упал.
В его спине, узорно взрезав тогу,
Стальной клинок чуть видимо дрожал.
Явились на подмогу к Диоклету
Георгиевы горе-палачи.
Сердца их были лживо-горячи,
Глаза сверкали, будто бы монеты…
Один из них, товарищей смелей,
Перед Царем оплошность искупая,
Метнул кинжал нарочно посильней,
Сам своего греха не понимая.
И что ж? Теперь, на мраморе, убит —
Заступник храбрый без вины лежит.
Вновь обретя языческую стражу,
Диокл воспрянул духом. Распрямясь,
Ругательств страшных он извергнул грязь,
Костра былого взбаламутил сажу.
Завидя гнева страшную волну,
Народ трусливый вновь Царя восславил,
А тот, кто Иисуса не оставил,
Был предан вмиг безвременному сну.
Вот палачи Георгия схватили
Однако страха наш не знал святой,
Хранимый верою бессмертной той,
Что исповедовал, и верный высшей силе.
Повсюду кровь — убит Протелеон.
Уж целый город, кажется, казнен.
Безумием охваченный жестоким,
Команды император сам давал:
Свистели копья, где-то пел кинжал,
Сливаясь с плотью танцем одиноким…
Огонь бесчинства люто полыхал
Перед лицом Царицы чернооким.
Сковали путы крылья белых рук,
Согнулись горделивые колени,
И по ланитам заскользили тени
Предчувствием грядущих страшных мук.
Дрожат уста, но тверд царицы взгляд.
А нежный голос — будто бы набат!
«Безбожники! Вы — истовы! Но верьте:
Наступит жизнь иная после смерти!
Кто жертвой стал — так все в Раю теперь те,
Для вас же доля — бесконечный Ад!..» —
«Смешны слова твои, — ответил Диоклет. —
Ты в них судьбу свою сама решила.
Красавица — каких на свете нет!
Моею дружбой ты не дорожила…
Мне Ад прочишь? Так ждет тебя могила!
Довольно слов — умри во цвете лет!»
Взметнулся меч — и вот она — свободна…
Оковы злата боле не тесны!
Порывисто, но царски благородно,
В морскую тень небесной вышины
Вспорхнула тень легко, без промедленья.
Вот, навзничь пав на каменную твердь,
Царица спит. Но не затмила Смерть
В ее лице сиянье умиленья.
«Прими, Господь, рабу твою навеки!» —
Георгий молвил, осенясь крестом.
Была решимость в этом человеке,
Измученном — но стойком и святом.
Он перенес немыслимые пытки
За истину, которой не предал,
И видел в жизни подлецов в избытке,
Хоть праведников больше повстречал…
За каждого теперь молился воин
Перед лицом погибели своей,
И был спокоен — истинно спокоен
Лучистый взгляд его святых очей.
Его царевы слуги обступили —
Хотели мучить, резать, жечь, терзать.
Но только вознамерились связать —
Как тотчас же, ошпарясь, отпустили:
То Божий Сын спустился с Вышины
И, приобняв святого, точно друга,
Вознесся с ним к сребру ночного круга —
Бесстрастно немигающей луны.
Ошеломленный, замер Диоклет.
А палачи, трусливые злодеи,
От изумленья вывернули шеи,
Христосу и святому глядя вслед —
На небеса, что снежных гор белее,
Блаженный источающие свет.
Один куда-то указал перстом,
Сосед заохал, кто-то в страхе замер,
А кто-то рухнул с грохотом на мрамор…
Где Анатолий спал пречистым сном
С зажатым в кулаке крестом.
