Эту последнюю мысль подал Д. В. Давыдов. Военный министр уведомил поэта-партизана, что государь, согласившись с его представлением, ему же поручает перевезти тело князя Багратиона. Денис Васильевич тогда был уже на смертном одре. Прочитав бумагу министра, он заплакал от удовольствия сердца и умер с прижатым к груди повелением. Прекрасная смерть!»[603]

И вновь — легенда…

Победоносное российское воинство облачилось в траур — пусть и не внешне, но кончина Давыдова болью отозвалась во многих офицерских сердцах; заплакали поэты земли Русской, выражая свою скорбь в стихотворных строках.

писала поэтесса графиня Евдокия Ростопчина, невестка знаменитого московского главнокомандующего.

Стихами почтили ушедшего друга Жуковский, Вяземский и многие, многие другие…

Как эпитафию, приведем слова анонимного автора журнала «Библиотека для чтения» — из очередного критического обзора, написанного по поводу выхода в 1860 году в свет четвертого издания произведений Давыдова:

«Денис Давыдов — друг Бурцова, гусар и суровый партизанский генерал Давыдов, и семьянин Давыдов, и мирный московский житель Давыдов, — был лицом истинно благородным, истинно симпатичным, истинно даровитым, истинно оригинальным, в лучшем смысле этого слова. Он умер, не оставив ни одного врага ни в обществе, ни между близкими ему, ни в литературе. В зените и надире^{188} русской словесности имя его произносилось с почтением. Белинский почтил его труды выражением светлого сочувствия, Булгарин не ухитрился сказать о нем ничего скверного. При всем нашем современном миролюбии, при нашей холодности к красотам войны и военной славы, Давыдов блещет для нас не только „священной памятью двенадцатого года“, но и честной памятью долгой, трудовой, безукоризненной деятельности, верной своему времени и украшенной присутствием самобытного, несомненного таланта»[605].

Денис Васильевич был погребен в Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря. Через три года неподалеку от его могилы будет похоронен его друг и родственник генерал-майор Михаил Федорович Орлов.

На этом можно было бы и поставить точку в нашем повествовании. Ах, если бы всё в жизни было столь просто и однозначно!

Известно, что после смерти императора Николая I и проигрыша Восточной войны страна и общество переменились коренным образом. Это выразилось не только в реформах Александра II, но и в том, что официальную государственную идеологию, четко выраженную догматом «Православие, Самодержавие, Народность», стали вытеснять, так скажем, либеральная философия и разночинное миропонимание. Не знаем, хорошо это было или плохо, но все завершилось Февралем 1917 года, следствием которого стал Октябрь.

Так далеко мы пока заглядывать не будем, а остановимся в начале 1860-х годов, когда народу во всех отношениях «дали волю». Ну, не то что совсем дали — а скорее там, где не надо… Но обратимся к посмертной судьбе нашего героя.

«Шестидесятники, свергавшие с пьедестала Пушкина, не могли не обратить своего внимания на Дениса Давыдова. Счеты среднего дворянина Давыдова с чиновниками, представляющими военно-бюрократическую машину государства, к тому времени были забыты. Для шестидесятников Давыдов был прежде всего крепостником, ведь по этой линии и среднее дворянство и чиновничество были едины. Для шестидесятников он был выразителем духа и настроений ненавистной им палаческой военной системы. И рецензент „Русского слова“ показывает всю пустоту и ничтожность воспетого Давыдовым военного быта»[606], — пишет автор 1930-х годов.

Мы уже вспоминали этот пресловутый обзор, написанный действительным статским советником А. В. Лохвицким, — оценку четвертого издания давыдовских произведений. Но чтобы всё окончательно расставить по местам, приведем еще один «пассаж» из этого текста:

«Говоря высоким слогом, русская поэзия украсила пышным венком славы чело партизана-поэта. Новый издатель его сочинений собрал все эти пиитические цветы и приложил их в конце издания в виде Диплома Давыдову на почетное место посреди действительных членов российского Парнаса. Диплом подписан и скреплен именами с более или менее значительным авторитетом для составителей „руководства к истории русской литературы“. И Пушкин тут расписался, и Жуковский, и Языков, и Баратынский, и князь П. Вяземский, и графиня Растопчина, и г-н Федор Глинка. К этому отборному септету, сто́ящему любого состава итальянской оперы, присоединили свои скромные голоса и мелкие хористы, например гг. Зайцевский, Стромилов, какой-то граф Федор Толстой^{189}. Последний выразился, впрочем, с большим достоинством и с истинно-величавым лаконизмом: „Ужасен, — говорит, — меч его отечества врагам; ужаснее перо надменным дуракам“. Хорошо, что это перо покоится теперь, вероятно, в семейном музеуме; а то страшно было бы и браться за разбор сочинений рьяного воина. Не соглашаться с мнением всех вышепоименованных авторитетов — не значит ли это быть „надменным дураком“ и вызвать на свою голову грозу „ужасного пера“?»[607]

На последний вопрос г-на Лохвицкого ответим столь же лаконично, как граф Федор Толстой: «Значит!» Так что свою характеристику рецензент «Русского слова» сам определил предельно точно. Впрочем, пусть его превосходительство не обижается — не он один «следовал духу времени».

Подобный «записной остроумец», пожелавший остаться неизвестным, в том же 1860 году звонко облаял переиздание сочинений Давыдова в журнале «Отечественные записки» (именно — «облаял», иное слово не подобрать):

«Здравствуйте Денис Васильевич! Давно, давно не читал я ваших стихотворений. А как мне памятны они! Бывало, еще мальчиком, как прочтешь ваши стихи, так и бежишь где-нибудь тайком затянуться до тошноты жу́ковским; бывало, как проникнешься „песней Старого Гусара“, так и пожалеешь, что сидишь еще на школьной скамейке, не бьешь окон у мирных соседей и не имеешь права пить пунш. Истинный пафос электризует, и ка́к мы, школьники, боготворили вас, старого гусара! ка́к завидовали вам и готовы были лететь… если не на войну, то по крайней мере на драку!

Под этим юношеским впечатлением мы опять перечли свои любимые стихотворения — и ужаснулись, чему только не знаем: своим ли юношеским идеалам или вашим стихам…

Прощайте, Денис Васильевич! не скоро опять возьмем мы в руки III том ваших сочинений»[608].

Что характерно, одни и те же призывы по-разному влияют на разных людей. Пакостник отправится бить окна, патриот будет готовиться надеть мундир.

«У Давыдова был ревностный круг почитателей, но круг этот был невелик, и не многие до конца жизни повторяли стихи любимого поэта, восхищавшего их в молодости. А между тем, кто в молодые годы не повторял стихов Давыдова, мечтая о том времени, когда будет таким же лихим гусаром…