Получив назначение, он не стал засиживаться в Главной квартире — не только потому, что хотелось в бой, но и по той причине, что в этом не было никакого смысла. Да и удовольствия, честно говоря, тоже.

«Я помню главную квартиру Кутузова в великий год войны Отечественной, — писал в воспоминаниях Денис Васильевич, — не говорю уже о главных квартирах Шварценберга и императора Александра в 1813 и 1814 годах. Какое многолюдство, какая роскошь, какие веселости всякого рода! Это были подвижные столицы со всеми их очарованиями! Было где нашему брату, авангардному жителю, пристать и осушить платье, загрязненное на бивуаках, обмыть пахнувшие порохом усы в бокалах шампанского, натешиться разговорами и обменом остроумия в любезнейших обществах, напитаться свежими политическими новостями и отдохнуть от всечастного: „кто идет?“, „садись!“ и от беспрерывных вопросов: „где неприятель? сколько?., пехота или конница?., есть ли пушки?..“ и проч.

Но в этой войне главная квартира напоминала колонию квакеров или обитель траппистов. Конечно, я не мог жаловаться за себя; фельдмаршал удостоил меня отлично благосклонным приемом… но справедливость не дозволяет умолчать, что как для меня, так и для других ничего не было утомительнее сей печальной, педантической, аккуратной к распределению времени главной квартиры, где видимо преобладала крайняя нерешительность. В ней все наводило истинную грусть и тоску…

Русской армии необходима блистательная, многолюдная, шумная, веселая, роскошная главная квартира, или скромная, но победная^{167}, подобно Суворовской»[513].

Характер войны менялся решительно и стремительно, блистательный «осьмнадцатый век» окончательно ушел в прошлое, и люди, подобные Денису Давыдову, чувствовали себя чужими в реалиях новой, говоря позднейшими терминами, — «современной» войны.

Такова она, давыдовская война! С «удалыми налетами», обменом сабельными ударами, «веселостью» Главной квартиры, «горелкой вечерком» и даже той смертью, которой «в когти попадаешь и не думая о ней» — в общем, всем тем, что можно назвать армейской романтикой. Прелесть этого очень трудно понять человеку непричастному, далекому от подобной жизни — ну, примерно так же, как мало кто сегодня в толпе, трясущейся и извивающейся на дискотеке, сможет осознать красоту Рождественского бала в Зимнем дворце.

Итак, на этой войне Давыдов вдруг стал ощущать себя чужим — и спешно направился в свой отряд.

Давно прошли те времена, когда о жизни нашего героя мы могли узнать только из его записей. Теперь буквально каждый шаг легендарного поэта-партизана фиксировался его современниками — не только профессиональными литераторами, но и случайными мемуаристами. Генерал-лейтенант А. Л. Зеланд, бывший в 1831 году артиллерийским офицером, писал:

«При выступлении из Желохова на первом привале нагнал нас славный наш партизан генерал-майор Денис Васильевич Давыдов… Вместо сабли висела у него через плечо шашка, а с правой стороны висела казацкая нагайка, как у всех офицеров в армии, от графа Толя до младшего прапорщика. Какое значение имела эта нагайка, в особенности у пехотинца, не берусь определить; но всякий вновь прибывающий в армию запасался нагайкою, изготовлением которых занимались казаки, по одному серебряному рублю. Давыдов был плотный мужчина, несколько сутуловат, с лицом смуглым и небольшими сверкающими глазами, но усы его висели до груди. Видел я после портрет его в издании „Сто русских литераторов“, который не очень похож, и он тут изображен с подстриженными усами. Давыдов сделал с нами два перехода, занимая окружавших его интересными рассказами. Все время был он в отличном расположении духа, шутил, и искрившиеся его глаза могли каждого в том убедить, что душа его сохранила отголосок удалых порывов юности…»[515]

Но, может, не только Давыдов и его ровесники тосковали о той, давней войне, о невозвратных временах 1812 года? Недаром же столь восторженно встретили генерала — героя и легенду Отечественной войны — во вверенном ему отряде, куда Денис Васильевич прибыл 23 марта. Вот как описывает он это прибытие бойким своим пером:

«Скромность налагает на меня печать безмолвия; но польщенное самолюбие мое побуждает меня сказать два слова о приеме, сделанном мне войсками. Грешный человек, я следую охотнее внушению последнего.

Удивительно и непонятно впечатление, произведенное моим появлением на армию. Неужели тому причиною несколько десятков лет боевой службы, несколько весьма незначительных партизанских наездов, или несколько разгульных стишков, написанных у дымных бивуаков и, по словам педантов, исполненных грамматических ошибок? Проезд мой от Шеницы до Красностава был истинно триумфальным шествием! Не было офицера знакомого или незнакомого, старого или молодого, не было солдата, унтер-офицера на походе, на привалах или на бивуаках, которые бы, увидя меня и узнав, что это я, не бежали бы ко мне навстречу, или, догнав меня, толпами не окружали, как какое-либо невиданное чудо. Все кричали мне: „Ваше превосходительство, слава Богу, что вы приехали; есть на кого опереться!“ Некоторые подходили ко мне, поздравляя не меня, как говорили они, а армию и самих себя с приездом моим.

Я истинно краснел и лицом, и душою! Я им отвечал: „Не рано ли вы радуетесь? Повремените, я постараюсь заслужить ваше доброе обо мне мнение…“»[516].

Денис гусарит! Как непосредственно очаровательна его скромность! Но ведь — было! Нет сомнения, что все было именно так, как он расписал. И по причинам, названным выше, и потому, что, когда дела в армии идут не слишком удачно — как было в начале кампании, — армейские фрондеры, не имея обыкновения напрямую критиковать начальство, начинают потихоньку роптать: мол, «были люди… не то, что нынешнее племя…». И вот тут появляется именно один из таких людей — знаменитый, прославленный, он берет командование, он хочет воевать, и под его штандартами нельзя не победить! Таково общее мнение.

«Однако искреннее стремление в бой, судя по письмам Давыдова к жене, у него часто сменялось столь же искренним стремлением вернуться к ней и к семье, которую он горячо любил. Продолжительный поход без уверенности в скорой встрече с неприятелем часто наводил на него тоску и даже вызывал желание конца военным действиям. „Дай Бог скорее конец, — писал он жене 1 апреля из Высокого. — Дай Бог скорее быть в Мышецком или в Мазе возле тебя, моего единственного друга! Повторяю как тебе, так и здесь всем, что это моя последняя кампания — даю тебе в том честное слово. Пора на покой: 15-я кампания не 15-й вальс или котильон! Пора! пора на печку!..“»[517].

Но это — в личных письмах, тогда еще недоступных широкому кругу читателей. Для подчиненных же он остается все тем же легендарным генералом Двенадцатого года — особенно сейчас, вначале, когда он прибыл к войскам, еще полный сил и энергии. И действительно, вскоре, как свидетельствует официальный историк, «генерал Давыдов по приказанию фельдмаршала направился с одним драгунским (Финляндским) и 3-мя казачьими полками в тыл Дверницкому и, следуя за ним по пятам, отрезал ему всякое сообщение с Замостьем и Царством. 18 (6) апреля Давыдов прибыл в Крылов, где захватил многих офицеров Дверницкого, равно как и нескольких студентов из Лемберга. Извещенный о восстании, вспыхнувшем в самом Владимире[-Волынском] и его окрестностях, Давыдов тотчас поспешил туда, дабы укротить его в самом начале. В этот город только что прибыл граф Лудвиг Стецкий; человек молодой, богатый, увлеченный мечтами своего возраста, Стецкий с 30 всадниками и сотнею пехотинцев, вооруженных из его собственного арсенала, направился к Владимиру, на дороге усилился еще новыми толпами и занял беззащитный город. За тем последовали обыкновенные меры и прежде всего учреждение временного правления, во главе которого был поставлен граф Добржинский. Блистательный пир должен был заключить торжество этого дня, которое, однако, было весьма неприятно нарушено. Давыдов с казаками форсированным маршем поспешил из Крылова, имея полк Катасонова впереди, рассеял встреченные на пути шайки и ворвался в город…»[518].