«Тут открывается глазам Давыдова Арарат в полном блеске, в своей снеговой одежде, с своим голубым небом и со всеми воспоминаниями о колыбели рода человеческого», — писал Денис в анонимной автобиографии[460]. Нет, и в нашем рассказе не обойтись без поэтических описаний Кавказских гор!

В городе, который потом будут называть Ереван, уже ждали прихода русских войск, но Алексей Петрович здраво рассудил, что будущая зима может просто-напросто блокировать в Эривани немногочисленный русский отряд. Генералу Паскевичу Ермолов также запретил переходить через реку Араке.

Давыдову же его кузен сразу направил письмо:

«„Рад сердечно успехам твоим и для пользы службы и для тебя. Не досадую, что залетел ты немного далеко. Напротив, доволен тем, что ты умел воспользоваться обстоятельствами, ничего не делая наудачу. Похваляю весьма скромность твою в донесениях, которая не омрачена наглою хвастливостью. Вижу с удовольствием, что ты одобряешь заслуги других; вот истинный способ найти добрых сотрудников и быть ими любимым. Ты моложе меня, но как будто из одной мы школы; теперь ты еще более мне брат.

Имей терпение, не ропщи на бездействие, которое я налагаю на тебя; оно по общей связи дел необходимо…“

В награду за этот подвиг Давыдов получил высочайшее благоволение…»[461]

Вот и все поощрения, полученные им от нового императора за эту кампанию. А от Ермолова пришла команда возвращаться.

«Получив такое предписание и разорив до восьми расположенных в окрестностях деревень, отряд в час дня 23-го сентября выступил обратно в Гумри и 29-го вечером вступил в Джелал-Оглу…»[462]

Вот как все было здорово и стремительно! Однако еще «накануне принятия на себя команды Давыдов заболел местной лихорадкой и мог держаться на коне только благодаря усиленным приемам хины. Здоровье его вообще значительно пошатнулось, и он, убедившись, что военные действия не возобновятся до конца апреля, взял на это время отпуск и уехал в Москву лечиться»[463].

Но не только, а может, и не столько свое здоровье беспокоило генерала. Оценив обстановку, он написал Ермолову:

«…так как снег начинает уже заваливать проходы в горах, и по самому письму вашему я вижу, что действия прекратились до весны, то вместо того, чтобы мне жить вдалеке от семейства осень и зиму, позвольте мне отбыть в Москву, почтеннейший брат, с тем, чтобы в начале февраля, или когда прикажете, приехать обратно сюда. Главная причина, отрывающая меня отсюда, есть та, что вместе с вашим письмом я получил письмо от жены моей, в коем она уведомляет меня о болезни старшего сына.

Слава не так мечтательна и пуста, как уверяют благоразумные люди, чтобы не жертвовать для нее имуществом своим — но чтобы жертвовать детьми, я не римлянин. Нет славы на свете, и самая Наполеоновская слава недостаточна, чтобы заставить меня предпочесть ее моему семейству. Мне необходимо быть дома, я изною здесь, я ни к чему не буду годен, если во время антракта не обниму мое семейство, если не увижу своими глазами сына моего»[464].

Ранее он с театра военных действий домой не рвался, рассуждая в своих стихах о том, что «страшно смерть встречать на постели господином», и о том, чтобы «вечно жить вкруг огней, под шалашами»… Теперь, вскоре, он напишет обреченно: «Оторванный судьбы веленьем от крова мирного — в шалаш…» У каждого возраста свои представления о счастье, свой соответствующий образ жизни — вот только читателям и почитателям порой очень трудно воспринимать своего кумира, обремененного болезнями и семейными проблемами.

Уточним, что, еще возвратившись из экспедиции в Дорийскую степь, Денис Васильевич «принялся за постройку в Джелал-Оглу небольшого укрепления, которое должно было сторожить снеговой Безобдал. Между тем наступила глубокая осень, выпавшие снега в горах сделали Безобдал неприступным для персидских шаек, — и отряд Давыдова был распущен. Сам он возвратился в Тифлис, в главную квартиру»[465].

А здесь уже вовсю развивались свои интриги…

«Паскевич, вскоре после прибытия своего в Грузию и находясь еще под начальством Ермолова, получил от государя письмо, в котором было, между прочим, сказано: „Помнишь, когда мы с тобой играли в военную игру; а теперь я твой государь и ты — мой главнокомандующий“. Это доказывает, что государь, отправляя Паскевича в Грузию, твердо положил в уме своем заменить им Ермолова…»[466]

Ясно, что наш герой в этих интригах не участвовал — не такой он был человек, чтобы интриговать. Да если бы и была у него такая страсть, то все равно — к чему? Тогда казалось, что все уже ясно… Но это лишь казалось, ибо в феврале в Тифлисе вдруг появился генерал от инфантерии Дибич — с надеждой оттеснить Паскевича и самому завершить победоносную войну…

Давыдов, повторим, от всего этого был бесконечно далек. И по своему служебному положению, и по характеру, и потому, что он, пребывая в Тифлисе, занялся гораздо более важными для него делами: он стал писать стихи, впервые за всю свою биографию — в военное время, хотя, конечно, и не на театре боевых действий. Мысли уходили в иные, теперь уже, казалось, такие далекие, прекрасные и уж точно невозвратные годы:

Невозвратное время — так ведь и он сам теперь совсем другой. Он нашел для себя очень точное соответствующее определение: «полусолдат» и так нарек свое прекрасное стихотворение, в которое — нечастый случай! — ввел себя не просто в качестве «лирического героя», но со своим именем и своей биографией:

Но как заканчивается это ироничное стихотворение!

Сколь непривычно для давыдовских стихов звучат заключительные строки! Но почему не заметили этой воистину высокой патриотической поэзии те самые критики-«шестидесятники», что так усердно шерстили «гусарские» стихи Дениса? А ведь кажется, что эти строки нашли прямой отголосок в гениальном лермонтовском «Выхожу один я на дорогу…».